Только не говори маме. История одного предательства - Тони Магуайр

И тут впервые заговорила социальный работник:

— Антуанетта, я хочу помочь тебе, но смогу это сделать, только выслушав твою версию событий. Я знаю, что тебе больно говорить об этом, но мы на твоей стороне. — Она протянула через стол руку и нежно коснулась моей руки. — Пожалуйста, ответь на наши вопросы.

Первый вопрос был задан женщиной-полицейским:

— Сколько лет тебе было, когда отец впервые прикоснулся к тебе?

Я чувствовала теплое пожатие руки Джин.

— Шесть, — прошептала я наконец, и слезы потоком хлынули из глаз.

Мне молча передали носовые платки. Никто из женщин не заговорил, пока я не успокоилась.

— Почему ты молчала все эти годы? Хотя бы матери ты рассказала? — были первые слова, которые произнесла Джин.

Я не знала, что сказать, коробка воспоминаний была наглухо закрыта; мои первые попытки поговорить с матерью давно и надежно хранились в тайниках моей памяти, и я лишь покачала головой. Может, моя жизнь сложилась бы по-другому, если бы я вспомнила тот эпизод и рассказала им? Разумеется, меня бы забрали от нее, и дальнейшие события, сломавшие меня, просто не произошли бы. А может, все дело было в той любви к ней, которая определяла всю мою жизнь? Даже сейчас я не могу ответить на этот вопрос.

Они осторожно вытянули из меня подробности наших воскресных поездок, узнали и о том, как отец предупреждал меня о молчании, угрожая тем, что все меня осудят и мать перестанет меня любить. Когда я рассказала об этом, то заметила, как женщины обменялись многозначительными взглядами. Они знали, что эти угрозы — не пустые слова. Они лучше меня понимали, что предсказания отца, в еще более страшной форме, станут для меня реальностью и мне придется навсегда распрощаться с детством.

Постепенно, тактично задавая вопросы, на которые я честно отвечала, они узнали всю мою историю. Но никакой дополнительной информации я не выдала. Прошло много лет, прежде чем я нашла в себе силы свободно говорить о своем детстве, не испытывая стыда и чувства вины. Они спросили меня, не боялась ли я забеременеть. Я ответила, что считала это невозможным — забеременеть от родного отца.

Стрелки часов стремительно бежали вперед, отмеряя время нашей беседы. Усталость и безнадежность все больше овладевали мной, пока я размышляла о том, что будет со мной дальше.

— Какие у тебя планы на будущее? — спросила социальный работник. — Ты сможешь продолжить учебу в школе?

Сначала я безучастно смотрела на нее, а потом до меня дошел смысл ее слов. Я же была платной ученицей, а отца ожидала тюрьма, и это означало, что без его заработка мы не сможем оплачивать учебу в школе. Я вдруг отчетливо осознала, что натворила, какой вред нанесла себе и своей семье: родительский дом был куплен в кредит, мать не умела водить машину и за школу некому было платить. Мысли о приюте, куда родители хотели спрятать меня, тотчас испарились, и их место заняла паника от сознания собственной вины. Я поняла, что разрушила жизнь матери.

Заметив, что моя апатия сменилась тревогой, вызванной мыслями о ближайшем будущем, Джин попыталась подбодрить меня:

— Антуанетта, ты ни в чем не виновата. Я не сомневаюсь в том, что твоя мать догадывалась о происходящем.

Но поверить в это было слишком для меня. Разве я могла смириться с мыслью о таком предательстве со стороны единственного человека, которого беззаветно любила? С отчаянием в голосе я принялась разубеждать их, так же как разубеждала себя все эти годы, и снова женщины обменялись взглядами, в которых сквозили и жалость, и недоумение.

— Антуанетта, — сказала женщина-полицейский, и в ее глазах смешались сострадание и твердая решимость выполнить свою работу, — тебе предстоит выступить свидетелем на процессе по делу твоего отца. Ты понимаешь, что это означает?

Прежде чем ее слова осели в моем сознании, она нагнала на меня еще больше страха, сообщив, что до суда его выпустят под залог и мы вместе вернемся домой. После этого она вышла из комнаты, оставив меня наедине с социальным работником. Я молчала, переваривая полученную информацию, пока меня не охватил жуткий страх.

— Я не могу идти домой, — запинаясь, вымолвила я, — пожалуйста.

Я уловила жалость в голосе Джин, когда она ответила:

— Пока полиция не подтвердит, что тебе что-то угрожает, я ничего не могу сделать.

Прошли долгие минуты, прежде чем дверь открылась и вошла женщина-полицейский в сопровождении сержанта. С серьезными лицами они сели напротив меня.

— Твой отец признал свою вину, — бесстрастно произнес сержант. — Это облегчит тебе судебный процесс. Слушание будет закрытым, поскольку ты несовершеннолетняя. Ты понимаешь, что это значит?

Я покачала головой, пытаясь прошептать «нет».

— Это значит, что на заседание не будут допущены ни пресса, ни публика, за исключением тех, кто имеет отношение к делу. Дата судебного заседания еще не определена, но в любом случае оно состоится не раньше чем через несколько недель. А сейчас мы отвезем вас обоих домой.

Я расплакалась. Мой организм, ослабленный кровопотерей и экстренной операцией, казалось, утратил всякую способность к сопротивлению.

— Пожалуйста, не отправляйте меня назад, — вырвалось у меня вместе с рыданиями, стоило мне вспомнить порку из-за неубранного в шкаф сарафана.

Если отец так жестоко расправился со мной за незначительную провинность, какое же наказание ждет меня за это? В ужасе я ухватилась за край стола, словно пытаясь оттянуть момент возвращения домой.

Первой заговорила женщина-полицейский:

— Нам некуда поместить тебя, Антуанетта, ты слишком мала, но родители больше не обидят тебя. Мы с сержантом и Джин поедем с тобой и поговорим с твоей матерью.

Сержант тоже попытался приободрить меня: — С твоим отцом уже провели беседу; он знает, что его ждет, в случае если он прикоснется к тебе.

Их слова были слабым утешением для меня, потому что я помнила ярость матери, презрение доктора и жестокость отца. Я знала, что меня ждет возвращение в дом, где меня не ждут, к матери, которая меня больше не любит, к отцу, который обвинит меня во всех бедах, что постигли нашу семью.

Мы поехали обратно в двух машинах без полицейской символики, как и просила мать. В окнах нашего дома горел свет. Моя мать встретила нас без улыбки и милостиво разрешила мне исчезнуть в своей комнате, откуда я слышала бормотание их голосов, но слов разобрать не могла. От голода урчало в животе, ведь, кроме сэндвичей в полиции, я ничего не ела со времени завтрака в госпитале. Мне было интересно, помнит ли об этом мать, но, когда дверь за полицейскими захлопнулась, к моей комнате никто так и не подошел. Мне ничего не оставалось, как провалиться в беспокойный сон, наполненный страхами.

Проснулась я в пустом доме.

Глава 26

День, которого я с ужасом ждала, наступил. Отец должен был предстать перед судом по обвинению в изнасилованиях собственной дочери.

Моя мать, которая по-прежнему настаивала на роли жертвы в этом треугольнике, отказалась сопровождать меня на заседание суда. Вместо этого она, как обычно, отправилась на работу. Сержант, чувствуя, что мне необходима женская опора, сказал, что приведет свою жену, чтобы она присматривала за мной. Страшно волнуясь, я стояла у окна и ждала, когда они приедут.

Отец уже ушел в суд, оставив машину во дворе, и это лишь подтверждало слова его адвоката, который сказал мне, что отец уже не вернется домой и знает об этом. Что ж, по крайней мере, в то утро я была избавлена от его присутствия.

Я собралась в суд сразу, как только проснулась, за несколько часов до выхода. Надела серую юбку, блузку и школьный пиджак. Я не знала, имею ли право носить его теперь, но выбора у меня не было, поскольку не было и другого пиджака.

Нужно было вывести Джуди на утреннюю прогулку. Мой почти не тронутый завтрак давно остыл, когда звук подъехавшей машины возвестил о приезде сержанта. Одетый в свою будничную одежду — твидовый пиджак и серые брюки, он открыл передо мной дверцу машины и познакомил со своей женой, невысокой толстушкой, которая адресовала мне натянутую улыбку. Разговор в машине не клеился. Во время недолгой поездки до здания суда у меня перед глазами стоял холодный взгляд матери, с которым я теперь постоянно сталкивалась. Казалось бы, моя мечта о доме, где будем жить только мы вдвоем, была близка к осуществлению, но я уже давно поняла, что это не принесет счастья.

Наконец показалось суровое серое здание суда. Мои ноги вдруг стали ватными, когда я ступила в его огромный вестибюль. Адвокаты, барристеры и обвиняемые группками сидели на стульях, в которых не было ни эстетики, ни комфорта. Я устроилась между сержантом и его женой и задалась вопросом, где же отец, при этом радуясь тому, что не вижу его. Я ждала, когда меня вызовут, чтобы дать показания.