Только не говори маме. История одного предательства - Тони Магуайр

В то утро из зеркала на меня смотрело измученное, бледное, повзрослевшее лицо, в обрамлении аккуратной стрижки под пажа. Никакой макияж не мог замаскировать моей бледности и темных кругов под глазами, в которых не было ни оптимизма юности, ни подросткового восторга. Это было лицо девочки, в которой надежда и вера если не умерли, то, по крайней мере, в тот день отсутствовали.

Мне принесли чай, а потом дверь зала судебных заседаний открылась, и вышел одетый в черный костюм секретарь суда, которого я сразу узнала. Он быстрым шагом направился ко мне и сообщил, что мой отец уже дал показания и признал себя виновным, так что я буду избавлена от перекрестного допроса. Тем не менее у судьи был ряд вопросов ко мне, и секретарь провел меня в зал.

Мне дали Библию, чтобы я принесла клятву: «Говорить правду, одну только правду и ничего, кроме правды». Показали, где встать, и я оказалась лицом к лицу с судьей в парике, который с теплой улыбкой предложил мне присесть, что я и сделала с благодарностью. У меня пересохло во рту, и судья распорядился, чтобы мне принесли воды. Я пила воду маленькими глотками, смачивая сухое горло.

— Антуанетта, — начал он, — я хочу задать тебе несколько вопросов, а потом ты можешь быть свободна. Просто ответь, как сможешь. И помни, что тебя здесь никто не судит. Ты готова?

Зачарованная его белым париком и алой мантией, я прошептала:

— Да.

— Ты когда-нибудь рассказывала об этом матери?

Я ответила отрицательно.

Его следующий вопрос оказался неожиданным для меня, и я почувствовала в зале оживление, которого раньше не было.

— Ты имеешь представление о половой жизни? Ты знаешь, как беременеют женщины? — спросил он.

Я снова прошептала:

— Да.

— Тогда ты должна была бояться забеременеть?

Я посмотрела ему в лицо и вдруг догадалась, что ответ на этот вопрос очень важен.

— Он всегда чем-то пользовался, — произнесла я и расслышала вздох облегчения со стороны адвоката отца.

— Чем он пользовался? — был последний вопрос судьи.

— Это выглядело как воздушный шарик, — ответила я, поскольку с мальчиками не общалась и слово «презерватив» мне было не известно.

В тот момент я не знала, что мой ответ лишь подтвердил преднамеренность действий отца. Эти несколько слов обеспечили моему отцу тюремное заключение, а не содержание в клинике для душевнобольных, как на то надеялся его адвокат. Судья разрешил мне уйти, и я, избегая отцовского взгляда, покинула зал заседаний и вернулась на свое место в холле, где мне предстояло ждать вынесения приговора.

Я все смотрела на двери зала суда, и мне казалось, что прошло несколько часов, на самом же деле всего пятнадцать минут, прежде чем они распахнулись и оттуда вышел адвокат отца. Он сразу подошел ко мне.

— Твой отец получил четыре года, — сказал он. — При хорошем поведении его выпустят года через два с половиной. — В его голосе не было ни тени участия в судьбе своего подзащитного. — Он хочет тебя увидеть. Тебе решать, видеться с ним или нет. Ты не обязана.

Приученная к послушанию, я согласилась. Он повел меня в зал суда, где за решеткой на скамье подсудимых сидел отец. Страх покинул меня, когда я смотрела на человека, который мучил меня столько лет, и я ждала, когда он заговорит.

— Теперь тебе заботиться о матери, Антуанетта. Ты слышишь меня?

— Да, папа, — ответила я в последний раз.

Потом развернулась и пошла обратно, к сержанту и его жене.

— Судья хочет поговорить с тобой, — сообщил сержант, когда к нам подошел секретарь и жестом велел мне следовать за ним.

В тот день я во второй раз стояла перед судьей. Но теперь уже в его кабинете, где он был без парика и мантии. Он указал мне на стул и с серьезным видом объяснил, почему пригласил меня на приватную беседу:

— Антуанетта, со временем ты поймешь, а скорее всего, уже поняла, что жизнь несправедлива. Люди осудят тебя, а некоторые уже осудили. Но я хочу, чтобы ты внимательно меня выслушала. Я читал полицейские отчеты, видел заключения медиков. Я знаю, что произошло с тобой, и говорю тебе: ты ни в чем не виновата. Тебе совершенно нечего стыдиться.

Эти слова я надежно сохранила в своей памяти, чтобы извлечь оттуда, как только в этом возникнет необходимость. Закрытый суд может ограничить число присутствующих в зале, но не в силах заткнуть рот тем, кто остался на улице. Водители «скорой», медсестры, сами полицейские, не говоря уже о работниках социальной службы и двух учителях, — все они оказались в составленном матерью списке сплетников, когда она обнаружила, что весь город только о нас и говорит.

Люди не только говорили, но и делились на лагери. Коулрейн, родной город моего отца, колыбель упертого протестантства, обвинял во всем ребенка.

Я была развита не по годам, моя застенчивость воспринималась как странность, к тому же я говорила с английским акцентом представителя среднего класса, который никак нельзя было назвать популярным в Ольстере того времени. С другой стороны, мой отец был местным, прошел всю войну, вернулся домой с медалями и в глазах своей семьи, конечно, был героем. В Северной Ирландии, где не было воинской повинности, любой, кто добровольцем сражался в годы Второй мировой войны, считался храбрецом. Родные считали, что отец просто ошибся в выборе жены, взяв в спутницы жизни женщину, которая не только была на пять лет старше, но и свысока смотрела на его друзей и семью. Отец слыл компанейским парнем в пабах, чемпионом в любительском гольфе, блестящим игроком в бильярд — в общем, его одинаково любили и уважали и мужчины, и женщины.

Слово «педофил» в то время еще не было в ходу, да и в любом случае никто не осмелился бы применить его к моему отцу. Про меня же говорили, что я сама была не прочь, а когда забеременела, стала кричать об изнасиловании, чтобы спасти свою шкуру. Короче, довела родного отца до суда, свидетельствовала против него и вынесла полоскать грязное белье на улицу. Поскольку суд был закрытым, просочились лишь некоторые факты, но, даже если бы все они были напечатаны в газетах, я сомневаюсь, чтобы город поверил им. Люди, как я уже знала, верят тому, во что хотят верить, пусть даже это будет неправдой.

Впервые я столкнулась с реакцией городских жителей, когда пришла в дом кузины моего отца, Норы, матери пятилетней девочки, которая мне очень нравилась. Раньше я часто нянчилась с ней. И вот открылась дверь, и на пороге возникла Нора. Она стояла, подбоченившись, испепеляя меня взглядом, а ее дочка пряталась у нее за спиной и выглядывала из-под складок юбки.

— Тебе еще хватает наглости являться сюда. Неужели ты думаешь, что мы позволим своей дочери играть с такой, как ты? Нам все известно, о тебе и твоем отце. — От злобы и отвращения она едва не задохнулась, выплевывая мне прощальные слова: — Убирайся, и чтобы больше я никогда тебя не видела.

Я покачнулась, как будто меня ударили, и последнее, что я увидела, прежде чем перед моим носом захлопнули дверь, была маленькая девочка с удивленными голубыми глазами. Ошарашенная, я вернулась домой, чтобы встретиться с холодностью матери. Она ушла с работы и, как сообщила мне, больше не собиралась выходить из дома. Она не могла выносить это унижение — оказывается, дело получило огласку в прессе. Мое имя не упоминалось, и я по наивности думала, что это как-то защитит меня, но все и так знали, о ком идет речь, а теперь это было подтверждено официально.

Мать сказала, что выставила дом на продажу и нам предстоит переезд, но не в Англию, как я надеялась, а в Белфаст. Мы должны были переехать сразу, как только дом будет продан. А пока на меня возлагалась обязанность ходить по магазинам; она не собиралась выходить в город и слушать сплетни, а мне все равно уже нечего было терять. Еще мать сказала, что до отъезда я могу посещать школу, — по крайней мере, не буду маячить дома. Но в этом она ошиблась: меня исключили на следующий же день.

В вестибюле началась суета, стоило мне войти в школу: девочки избегали моего взгляда; девочки, которых я считала своими подругами, отворачивались от меня, все, кроме одной. Лорна, моя подруга из Портстюарта, у которой я часто бывала в гостях, посмотрела мне в глаза и улыбнулась. Я радостно пошла ей навстречу. Она смутилась и отвела взгляд; как выяснилось, ей поручили выступить от имени класса. Было заметно, что поручение ее вовсе не радует, и я видела, как она собирается с духом, чтобы выпалить заранее подготовленную речь:

— Моя мама сказала, чтобы я больше не общалась с тобой. — Сделав паузу, она добавила: — Мне очень жаль, но всем нам родители сказали то же самое.

Потрясенная, я стояла на школьном дворе, прижимая к себе рюкзак, когда увидела, что ко мне приближается завуч.

— Антуанетта, мы не ждали тебя сегодня. Мы же написали твоей матери. Разве она не получила наше письмо?

Я сказала, что почтальон обычно приходит уже после того, как я ухожу в школу, а она лишь поджала губы, и ее маленькие темные глазки скользнули куда-то поверх меня. Я молчала, все еще надеясь на то, что не услышу неизбежную неприятную новость. Наконец она снова заговорила: