Главы для «Сромань-сам!» - Сергей Николаевич Огольцов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На этом первый день закончился.
Во второй день их вызывали по одному в отдельные комнаты, по спискам, и спрашивали подробнее — где попал в плен или откуда увозили в Германию и ещё задавали разные вопросы.
На третий день офицер за столом со своей полевой сумкой и бумагами сказал Юле с каким-то непонятным намёком:
— Я уже третью папиросу закуриваю, а вы до сих пор не хотите вспомнить должность господина Хольцдорфа.
Юля закусила губу и молчала, потому что не знала что на это сказать.
И в тот же день участника Французского сопротивления, из отряда с партизанской базы в деревне Орадур (которая не пострадала) увели из казармы, где тот жил с Иваном и остальными мужиками.
Валя, подружка Юли, которая успела познакомиться уже с каким-то кронштадтским краснофлотцем, сказала ей, что он ей говорил, что видел как партизана-маки (которого он не знал, но просто лицо совсем не местное) переправляли в трёхэтажный форт «Чумной», который так прозван за чёрные стены, как бы после пожара, и в нём военная тюрьма для краснофлотцев.
В самый первый день, после общего ужина, Иван и Юля выходили гулять по городу, где было как-то мало людей, на улицах почти не видно никого или вдалеке кто-нибудь сворачивает за угол.
Зато часто выходишь к морю или встречаешь канал. За морем виднелись огоньки Ленинграда, чем гуще сумерки, тем они ярче, только не очень много и небольшие.
Затем они пришли в большой парк с длинными аллеями и скамьями между деревьев.
Они сидели на скамье и разговаривали. К ним подошёл патруль из трёх военных в чёрной морской форме и красными повязками на рукавах. Спросили где они работают и где их паспорта.
Иван объяснил, что их только сегодня привезли из Франции. Старший военного патруля понимающе покивал головой и они ушли.
Потом совсем стемнело и на той же скамейке состоялась первая брачная ночь Ивана и Юли, хотя они ещё не были расписаны.
А потом вернулись в казарму ночевать.
Поэтому когда тот офицер стал строить намёки про свои папиросы, Юля, чтобы показать, что она не одна и за неё есть кому заступиться, спросила где в Кронштадте ЗАГС, где она смогла бы расписаться со своим женихом.
Дознаватель скособочил рот и сказал, что в закрытом городе ЗАГСа нет, а есть только в Ленинграде, но туда 30 километров по морю, придётся отложить свадьбу.
Ивана тоже на третий день вызывали на собеседование с утра поэтому после обеда они снова вышли погулять в пустынный город, по которому изредка прохаживались военные патрули в чёрном.
В одном месте им встретилась церковь. Ну такая большая, просто как холм.
Юля никогда не бывала в храмах, её довоенное село слишком мало для церкви, а в город их школу привозили когда она уже стала пионеркой и они прошли мимо церкви в парк, где Юрко прыгнул с парашютной вышки, поэтому ей стало интересно — что там?
Потому что даже в тот Немецкий собор в Дюссельдорфе как-то не получилось зайти, что-то да мешало или воздушная тревога, или ещё что-нибудь.
Юля спросила:
— Иван, ты веришь с Бога?
Иван после Харькова точно верил, а может ещё с Москвы. Они в тот раз поднимались в атаку взять высоту возле деревни с названием каких десятки не то Васютино, не то Мишино.
В одном окопе с ним вместе сидел чернявый Зильберштейн, московский студент, обхватив руками торчащие кверху из шинели свои колени.
Окоп был неглубок и штык примкнутый к длинной винтовке Мосина торчал высоко в воздух, потому что Зильберштейн прислонил своё оружие к земляной стенке, в которую упирался спиной.
Иван сидел под той же стенкой, но колени свои не обхватывал, а обеими руками накрепко стискивал свою упёртую прикладом в дно винтовку. Он сжимал её повыше затвора так сильно, что кисти рук у него побелели, но Иван этого не замечал, потому что их взводный «ванька» поднимал их в атаку на высотку у деревни Марьино, не то Зяблево, когда оттуда зачахкали миномёты и они остались в окопах переждать налёт и теперь Иван стискивал винтовку и на каждый разрыв повторял про себя «боже»… «боже»… «боже»…
Он не был набожным, ни даже верующим, хотя в красном углу избы маманя держала потемнелую досочку с лицом и поднятыми к плечу пальцами. Ему на такое было некогда, батяня всегда находил им с братом что делать помимо работы, которую работали в колхозе за трудодни.
Брата убило в Финскую. Маманя долго голосила и зажгла перед иконой свечку. Тоненькую. Батя молчал и громко сопел через нос, глядя в левый угол на карточку старшего у окошка, которую тот прислал после первого года на службе. Серьёзный взгляд прямо тебе в лицо, на голове сложенная будёновка.
Маманя уже не голосила, а только всхлипывала и приговаривала всякое ослабелым голосом, отирала мокрое лицо углами головного платка, что сбился ей с волос на шею. Батя не плакал, стоял и сливался глазами со взглядом серьёзного сына, сопел и стискивал в кулаке бумажный клочок похоронки. Кулак побелел, как руки Ивана в окопе.
Мина разорвалась у его ног «бо…» полыхнуло грохотом… на плечо навалилось тело Зильберштейна, все стенки вокруг исковыряны осколками, на Иване ни царапины, только звон в ушах «…же».
Один из осколков перебил в щепы ложе приклада его винтовки, лишённый опоры затвор ткнулся в дно рядом с круглыми стёклами очков студента в чёрной оправе.
Ивану вдруг привиделся тёмный образок в красном углу родительской избы и тёмно-зелёные квадратики мишеней с чёрной головой и плечами без лица и без пальцев, по которым его учили стрелять из винтовки Мосина прошлым летом, когда призвали…
Разрывы стихли, из соседнего окопа раздался протяжно и тонко голос взводного «ваньки»:
— Взвооод! За товарища Сталина! За родину! Вперё…
Он выскочил из своего окопа, а навстречу ему из Сёмина, или Дёмина зататакал ручной пулемёт и взводный упал на обветренный тощий наст снега, а взвод не поднялся, но потом Немцы отступили сами, а их отвели в тыл для пополнения, с которым пришёл младший лейтенант Романов, новый комвзвода.
— Иван, ты веришь в Бога?
Он хотел сказать «да», но ему вдруг услышалось то всегдашнее
