Освобождение души - Михаил Коряков

Ленхен

Теплым, почти весенним, февральским вечером ехали мы по автостраде Бреслау-Берлин. Наступление Красной армии, начатое на Висле, не остановилось на Одере. Войска маршала Конева, форсировав Одер, оставив в тылу осажденный Бреслау, вышли к важным исходным пунктам для нового наступления. Широкая асфальтовая автострада лежала, как русло большой реки: нескончаемым потоком лилась по ней русская сила, собранная для последних и решающих ударов — вниз от Бреслау к Дрездену, вверх от Загана к Берлину. Как река не держит вешних вод, так и автострада не вмещала в своих берегах русской силы: танки, тягачи с пушками, тупорылые студебеккеры, груженые пехотой, растекались по тонким, тоже асфальтовым, серым, как речная гладь, рукавам, тянувшимся в разные стороны от автострады.

Красочный, живописный вид имела эта лавина войск, двигавшихся с востока на запад. Танки, задымленные, забрызганные грязью, были покрыты пестрыми, яркими коврами, а на коврах сидели чумазые, в черных, пропитанных машинным маслом бушлатах, танкисты. Кто-нибудь вытаскивал из-за пазухи бутылку и, запрокинув голову, пил из горлышка, — передавал соседу и хриплым, лающим голосом, стараясь перекричать грохот мотора и скрежет гусениц, выкрикивал слова песни:

На позиции де-евушка,

Провожала бойца-а…

Водитель танка, порой, тормозил и сворачивал, обгоняя обоз или конную артиллерию, — тогда солдаты из экипажа, сидевшие наверху, нагнувшись к смотровой щели, кричали со смехом водителю:

— Крой прямо, Петька! Дави, — не загораживают пусть дорогу!

Артиллеристы, тоже смеясь, отвечали матерщиной, грозили танкистам нагайками и подхлестывали лошадей, хлопая по нарядным, с кистями, попонам. Орудийная прислуга, удел которой — трястись на зарядных ящиках, обложилась мягкими диванными подушками, вышитыми шелком, и чувствовала себя превосходно: пиликала на немецких губных гармониках, растягивала меха аккордеонов, богато отделанных перламутром, серебром.

В потоке танков, орудий, автомашин, армейских двуколок, нередко попадалась старинная помещичья, карета — крытая, с зеркальными дверцами и фонарями, или длинное ландо с лакированными закрылками. В каретах сидели молоденькие офицеры и солдаты — в шинелях с погонами, автоматами через плечо, но в цилиндрах и с зонтиками. Одни щелкали тонкими длинными бичами, играли на гармошках, хохотали, а другие, напуская важность, сидели прямо и посматривали через лорнетки на двигавшиеся по автостраде войска.

Контрольно-регулировочные посты, установленные. для наблюдения за порядком на фронтовых дорогах, смотрели на этот пьяный разгул сквозь пальцы. Высшие офицеры, проезжавшие в легких и быстрых; как ветер, американских виллисах, тоже не вмешивались, — спешили по своим делам. Только один раз я видел на автостраде случай вмешательства. Это была отвратительная картина: полковник бил солдата. Солдат стоял перед ним навытяжку в сдвинутой на затылок черной дамской шляпке, украшенной цветами и фруктами. В карете, которую солдат увез со двора какого-то силезского помещика, лежала желтая свиная туша, а к фонарям были подвязаны задушенные куры.

— Курятины захотел? Свинины? Ты нашим советским пайком недоволен? — кричал полковник и ударял солдата по щеке рукой, затянутой в лайковую перчатку. — Тебе приказ товарища Сталина от 19 января читали?

— Читали, товарищ полковник, — отвечал солдат, бледнея.

— Приказ командующего фронтом тоже читали?

— Читали, товарищ полковник.

— Так чего же ты, туды-т-твою мать! — рявкнул полковник и посмотрел пьяными, бычьими глазами по сторонам, ища что-бы такое сделать солдату. Взгляд его наткнулся на курицу, болтавшуюся на веревочке у фонаря, и он сорвал одну, хватил за шейку и наотмашь ударил курицей по лицу солдата.

Он был пьян, этот полковник. В виллисе у него сидение было застлано ковром, лежала пузатая, оплетенная прутьями бутыль — наверное, со спиртом. Покачиваясь, широко расставляя ноги, он подошел к виллису и, влезая, погрозил солдату:

— Ты у меня будешь уважать приказы товарища Сталина! Я тебя научу!

В самом деле, существовал приказ Верховного Главнокомандующего от 19 января 1945 года — «О поведении на территории Германии». Командующий 1-ым Украинским фронтом маршал И. С. Конев издал такой же приказ 27 января 1945 года. В приказе Конева приводились дикие, невероятные случаи мародерства, дебоша, насилия. В одной танковой дивизии была произведена проверка машин: танки оказались настолько забиты награбленным барахлом, что в них не повернуться, — в случае внезапности экипажи не смогли бы вести боевые действия. Рассказывалось, как некий экипаж, перепившись, выехал на танке на нашу передовую позицию и открыл огонь по своим, уничтожил четыре орудийных расчета, а одну пушку раздавил гусеницами. Упоминалось в приказе и про кареты, цилиндры, зонтики… Маршал устанавливал драконовские — и справедливые — меры, чтобы привести войска, вступившие в Германию, в порядок: в приказе перечислялся длинный список офицеров, разжалованных и направленных в штрафные роты. Но пьяная кровавая волна разгула поднялась высоко и перехлестывала плотину приказа.

В Бунцлау мне самому довелось испытать страх разгула.

Этот маленький силезский городок лежит неподалеку от автострады. В истории он известен тем, что там умер Кутузов, — весной 1813 года, когда русские войска преследовали отступавшую наполеоновскую армию. В полку резерва я напомнил об этом заместителю командира по политической части, и он послал меня собрать материалы о кутузовских местах, чтобы использовать их в политбеседах.

Поездка казалась сперва увлекательной: я видел много интересного на фронтовых дорогах, я одним из первых попадал в Бунцлау, только что занятый нашими войсками. Покойно и мягко несла нас машина по дороге, обсаженной вековыми дубами. Думалось: может, таким же теплым весенним вечером ехал по этой дороге в коляске старый Кутузов. Может, эти дубы, тогда молодые, простирали ветви над эскадроном, который вел Николай Ростов. Нет чувства сильнее, нежели чувство национальной гордости, — грудь распирало от радости, что вот, спустя сто с лишним лет, мы, русские, снова вступаем в Бунцлау, и я еду искать в этом городе памятники русской славы.

«Kutuzoffdenkmal» стоял на маленькой площади посередине города. Вечерняя заря бросала розовые, блики на тихий, подернутый паутиной льда пруд, на черный отшлифованный мрамор памятника. В косых лучах солнца блистали золотые, высеченные на мраморе слова:

«До сих мест довел князь Кутузов-Смоленский победоносные российские войска. Он освободил Европу от насилия, он спас народ от рабства. Но здесь смерть положила предел славным дням его. Память о нем да будет нетленна».

Не первый раз приходили русские войска в Европу. Какую память Европа хранила о них? Конечно, бывали случаи мародерства и во времена Кутузова, и когда к нему приходили с жалобами, старый и умный фельдмаршал говаривал: «Лес рубят, щепки летят». Но одно дело — мелкие щепки, отдельные случаи, другое — сплошная волна грабежей и насилий. Наши отцы и деды оставили по себе добрую память в Европе. Не только у тех народов, которых они освобождали то от «чудовища» Буонапартия, то от турецкого варварства. Нет, даже в Польше, куда русская армия приходила, как завоевательница, — для раздела порабощенной страны, — даже там о царевом солдате не вспоминали плохо. От польских крестьянок я слышал, что раньше русский солдат входил в хату, снимал первым делом шапку и крестился на иконы и просил, если что-нибудь ему было нужно. «Теперь не те русские, не те», — жаловались поляки, хотя Красная армия в Польше не позволяла себе и сотой доли того, что делала в Германии. Что же должны были сказать о теперешних русских немцы?

Размышления мои перед памятником внезапно были прерваны пронзительным и леденящим душу криком. На площадь выбежала из-за угла девушка в растерзанном платье, с растрепанными волосами. Чулок на одной ноге спустился, — из колена, рассеченного где-то при падении, сочилась кровь. Пряди волос прилипли к мокрому, в слезах, лицу. Увидев нас, она остановилась. Я пошел к ней навстречу. Ее глаза, полные слез, смотрели умоляюще, — безмолвно просили о человечности, сострадании.

Не успел я спросить, в чем дело, как из того же переулка выбежали, тяжело дыша, два солдата. Они были в черных, с толстыми прокладками из ваты, танкистских шлемах и широких кожаных поясах. Пистолеты — для быстроты действия — они носили не в кобурах: заткнули по-просту за пояса. Остановившись, они весело посмотрели на меня, словно приглашая в компанию — призаняться девушкой.

— Из Третьей армии? — спросил я.

— Так точно, товарищ капитан, из Третьей! — в один голос ответили оба, и на их чумазых, прокопченных лицах выразилось удовольствие, сверкнули белые молодые зубы.