На гребнях волн - Вендела Вида

– Кажется, упала, – отвечаю я, показывая на верхний край уха. Саму рану не трогаю, это больно.

– «Кажется»? – переспрашивает он.

– Ага, – отвечаю я.

Он еще подросток, но над верхней губой уже усики, которых я прежде не видела. Темно-русые волосы, круглые щеки, глубоко посаженные глаза. Нас с ним можно принять за брата и сестру.

– Давай я отвезу тебя домой, – говорит он.

– На машине? – спрашиваю я.

– Ну да, – отвечает он, поколебавшись.

– У тебя есть машина?

– У моего друга есть, – отвечает он и оглядывается. Но мужчина, что держал его за руку, уже исчез. – Джоэл! – зовет Ласло.

– Куда это он? – спрашиваю я.

– К жене и детям, должно быть, – отвечает Ласло. Старается говорить спокойно, но от этого особенно заметно, что злится.

– Подожди секунду! – говорит он.

– Ладно, – отвечаю я с неохотой, словно он меня задерживает. Как будто мне есть куда идти.

Ласло бросается вдоль по улице и возвращается, обежав квартал, потом бежит в другую сторону. Я смотрю ему вслед: мне кажется, что торс у него слишком длинный, а ноги коротенькие, и он ими перебирает, как сороконожка.

– Джоэл! – зовет он. – Джоэл! – И синяя куртка «Members Only» на нем вздувается от ветра, точно парус.

Наконец он возвращается, понурый, погруженный в свои мысли.

– Хочешь, провожу тебя домой? – говорит он.

– Мне нельзя домой, – отвечаю я.

– Ясно, – говорит он. – Со мной тоже такое бывало.

«Ну нет, вряд ли ты кого-то доводил до смерти!» – хочу ответить я, но вместо этого говорю:

– Я по тебе скучала.

В конце концов мы едем на автобусе с пересадкой до его дома – точнее, дома бабушки, когда она была жива. Теперь там живет горстка моих венгерских родственников: Ласло, его мать Агота (моя тетка), его сестра Жасмин, еще один мой кузен Золт со своей семьей. Не уверена, кем мне приходится Золт; слышала от мамы с папой, что он нам вообще не родственник. Но он то ли строитель, то ли плотник и помогает содержать в порядке дом.

– Они все там будут? – спрашиваю я.

Мы сидим бок о бок на скользких оранжевых автобусных сиденьях.

– Не знаю, – говорит Ласло. – Многие ведь работают. А Жасмин в положении, – добавляет он.

Моей кузине Жасмин двадцать.

– Кто был тот старик возле кино?

– Вовсе он не старик.

– Да ему не меньше сорока!

– Тридцать четыре. – Ласло мрачнеет. – Я с ним познакомился в ресторане, где работаю. Он… он не знает, что делать.

– Вы с ним целуетесь? – спрашиваю я.

– На такие вопросы не отвечаю.

– А твоя мама знает, что ты гей?

– Я ей ничего не говорил, но, кажется, знает, – с этими словами он наклоняется, опирается на пустое сиденье напротив и добавляет, глядя в пол: – Вечно поминает Харви Милка.

– А мой папа однажды встречался с мэром Фейнстайн, – гордо сообщаю я. – И потом говорил, что у нее красивые ноги.

Ласло выпрямляется и смотрит на меня, как на идиотку.

Агота, мама Ласло, и мой папа расплевались из-за того, из-за чего обычно расходятся братья и сестры – денег и любви. Папа нажил состояние, а тетя Агота все потеряла. Потом у них вышел спор из-за того, где и как будет жить их мать, моя бабушка. Папа хотел устроить ее в дом престарелых. Агота готова была за ней ухаживать, но только чтобы ей за это платили. Спорили долго, а что толку? Все равно бабушка умерла.

После этого все родственники, которые не могли себе позволить собственное жилье, съехались в старый бабушкин домик – честно сказать, не такой уж большой. Об этом я сейчас слышу от Ласло впервые. После смерти бабушки я в этом доме не была.

Мы выходим на Уэст-Портале, проходим несколько сонных жилых кварталов и входим в маленький серый домик. Удивительно, но здесь почти ничего не изменилось после бабушки: тот же желтый холодильник и на нем радио с часами, та же бабушкина коллекция фарфоровых собачек.

Из окна кухни виден прямоугольный садик, а в саду под яблоней спит Жасмин. Под таким углом она выглядит как-то очень естественно, словно сама мать-Земля прилегла отдохнуть в саду солнечным зимним днем. Хотя Жасмин – вовсе не мать-Земля. Она ходит в черном и носит длинные накладные ногти.

– Хочешь пойти поздороваться? – спрашивает Ласло.

– Не-а, – говорю я. – Наверное, не стоит ее будить. Пусть поспит, она же беременна.

– И то верно, – говорит он.

Оба мы молча смотрим на Жасмин, и даже странно, что она не просыпается от наших пристальных взглядов.

– Если честно, не знаю, что я здесь делаю, – говорю я.

Мы садимся играть в «сороконожку» и в «пакмэна». Наконец Жасмин входит на кухню.

– Что за…? – говорит она, увидев меня, – и не бросается обнимать.

Я поздравляю ее с будущим малышом. Она пожимает плечами. Теперь, когда она набрала вес, маленькие зеленые глаза ее кажутся еще меньше, а темно-русая челка как будто стала намного гуще. В другой комнате звонит телефон, и Жасмин идет снять трубку. Даже сейчас, с огромным животом, она ходит вприпрыжку, будто жеребенок. Через несколько минут возвращается, смотрит на меня каким-то странным, слишком долгим взглядом.

– Юлаби, – говорит она, – давай-ка отмоем тебе голову.

Я иду за ней в ванную. Когда она открывает медицинский шкафчик над раковиной, у меня вдруг все сжимается внутри от горя. На нижней полке все еще стоят бабушкины кремы – розовый флакончик «Ойл оф Олэй» и «Понд». Я помню, как они пахнут, помню, как сияло от них бабушкино лицо, каким было прохладным и ароматным, когда я, оставаясь здесь ночевать, целовала ее перед сном.

Жасмин берет салфетку, мочит под краном и начинает резкими движениями тереть мне голову.

– Ой!

– Просто хочу отмыть, – говорит она.

От мокрой салфетки кровь начинает идти сильнее; по лицу стекает розовая струйка. Жасмин достает из шкафа эластичный бинт и пытается обмотать мне вокруг головы, больно царапая накладными ногтями.

– Эй, больно! – говорю я, когда она затягивает бинт, и тут же начинаю его снимать.

– Все отлично, – отвечает она, хотя, судя по голосу, это совсем не так.

Она выходит из ванной, а я разматываю бинт. Он заляпан кровью, теперь его осталось только выбросить, но все же я скатываю его и кладу обратно в шкафчик. Затем достаю «Ойл оф Олэй» и втираю в лицо мягкими круговыми движениями, как учила меня бабушка.

Когда выхожу из ванной, Ласло сидит в общей комнате и тасует колоду карт. Я присаживаюсь напротив. Едва он заканчивает, я слышу, как по лестнице поднимаются люди. Входит Золт, строитель, мой загадочный родственник. Ему под тридцать,