Без веры и закона - Марион Брюне

была Дженни, и Перл только что родилась. Сэм решил, что надо ограбить поезд. Думал забрать всё, что получится, у пассажиров в двух-трех вагонах, и этого нам хватит, чтобы продержаться. И вот же идиот: влез в поезд, который перевозил деньги, — бронированный, с кучей охраны. Его застрелили, едва он успел забрать первые часы. Сэм не был создан для налетов, ему недоставало отчаянности.

Эб потерла руки, глубоко вздохнула, а потом заговорила словно бы для самой себя:

— Я помню, какой он был ласковый, и какие у него были родинки на плече, и как его борода щекотала мне щеки, когда он меня целовал. Помню кожей его кожу. И, знаешь, мне до ужаса не хватает нашего взаимного доверия, совершенной беззащитности. Я желаю тебе тоже такого, Гарет, с Дженни или с другой. Одиночество дорогого стоит, но в нем больно жить. Даже тогда, когда ты не можешь без него обходиться, жить в нем все равно больно.

Эб замолчала. Ей хотелось что-то сказать, но было очень трудно выговорить.

— Ты ей расскажешь хотя бы немного обо мне? Перл, я имею в виду.

— Да, Эб, я расскажу ей о тебе.

— Когда-нибудь, когда подрастет.

— Я тебе обещаю.

— Ты поцелуешь Дженни и скажешь ей…

— Что?

— Да нет, не стоит, она и так все знает… Нет, погоди, скажи ей, что она самый храбрый человек из всех, кого я встречала в жизни. И самый сильный тоже.

— Я скажу ей.

— А теперь уходи, Гарет, я устала.

— Эб…

— Не надо. Иди. И больше никому не позволяй наступать себе на горло.

Она отступила в глубину камеры, снова сгорбилась и застыла.

Я ее послушался.

Я был уже у двери. Старина Джим догнал меня, протянул кольт, и я убрал оружие в кобуру на бедре.

И тогда он дал мне в руки винчестер Стенсон, и в этот момент я понял, что Джим улыбается мне. Улыбается по-доброму и даже с удовлетворением, как в те времена, когда показывал мне, как разбирать и собирать винтовку, и я этому научился.

Прямо в сердце

Не пришло чувство праздника к стервятникам, которые потребовали для нее смерти. Может, это и странно, но они не хохотали и не подзуживали своим весельем друг друга, как бывало, когда они приходили, преисполненные своей неоспоримой правоты, на расправу с чернокожим. Вот шериф вывел Эбигейл из камеры, а потом из дверей тюрьмы, и, словно порыв ветра, тишина обняла толпу. Людей пришло много, и они стояли молча. Ни насмешек, ни мстительных выкриков, как на суде, когда Эбигейл Стенсон подняла голову и посмотрела толпе в лицо — посмотрела, как всем показалось, без страха. А вот я бы на ее месте был в ужасе, и многие в этой толпе чувствовали то же самое. Задохнуться. Остаться без воздуха. Я не мог представить себе смерти хуже. Я весь сжался вместо Стенсон. Горло перехватило так, что я едва сглатывал слюну.

Эб высоко держала голову. Она держала ее так не из вызова, она больше не смотрела на мужчин, не смотрела на женщин, которые судили ее и вынесли ей приговор, она их не дразнила — смотрела сквозь них, поверх них. Мальчишка подвел к Эб лошадь и держал поводья, пока шериф помогал ей сесть в седло. Никакого сочувствия, все скупо, сдержанно, но очень ловко и деловито. Когда Эб оказалась в седле, можно было подумать, что она улыбнулась. Как будто ощущение под собой живого существа, играющего мускулами, одарило ее на секунду иллюзией простора, утраченным ощущением вольной скачки. Конечно, я все это выдумал. Я чувствовал себя бесполезным, бессильным, меня иссушала злоба, а на глазах, которые смотрели, как она едет навстречу смерти со связанными за спиной руками и спокойным взглядом, кипели слезы. Следом за ней двинулось не так уж много народу, они сгрудились, бессловесные, но удовлетворенные справедливым возмездием. Чувство, что они выполняют свой долг, что наказание праведно, было главной подпоркой в их унылой жизни. Я ненавидел всех, каждого из них. Никто из них не чувствовал жизни в чистом виде, какой и жила Эбигейл Стенсон, никто не был способен понять, что она просто-напросто отменяла все, что отвращало их в ней. Никому из них никогда не быть таким, как Эбигейл Стенсон.

Прядь волос упала Эб на глаза, и она мотнула плечом, откидывая ее. Такое домашнее привычное движение — словно утерла слезы.

Шериф тоже прыгнул в седло. Он наклонился к мальчику и забрал у него поводья лошади Эб. Красивая лошадь, гнедая, цвета темной вишни, с ровным шагом и танцующим крупом.

На этот раз веревку перекинут не через сук на дереве — за ночь успели построить виселицу. Без излишних затей, два надежных столба и третий сверху, все примерно одной толщины. Надежная конструкция, о которой через час и помину не будет, ее разберут. И высота такая, как надо: Эб оставит этот мир, не ступая больше на землю, прямо с лошади в никуда. Вот это было по ней.

Прихожанка, стоящая возле меня, истово перекрестилась.

— И это женщина? Господи Боже мой! Да она же чудовище!

Я видел: ее передернуло от отвращения, но еще и от возбуждения — казнь вот-вот начнется. Я наклонился к ней и прошептал:

— Зверюга лесная.

Другая закивала, обрадовавшись, что нашлось определение под стать ее страху.

— Точно, точно!

Я улыбнулся. Я-то был на стороне той, которую лошадь неспешным шагом несла к виселице. Я был далеко от своих соседок, они для меня уже отошли в прошлое. Толпа примерно с тридцатью лицами имела вид откровенно напуганный и злобный. Стадо гусей.

Боль выворачивала мне нутро, пока я пробирался сквозь толпу как можно ближе к Стенсон. Мне хотелось, чтобы Эб знала: она среди толпы не одна, есть поблизости хоть один человек, который горюет о ее смерти. Мне хотелось бежать куда глаза глядят, но я не мог допустить такой подлой трусости. И совсем не потому, что отцовская рука крепко сжимала мне шею возле затылка, здесь все было совсем по-другому. Я обязан был быть с Эб все последние минуты. Я знал, что она считает: я ничего ей не должен, моральные долги — всего лишь выдумка, удобная трусам, подлецам, пасторам и священникам. Если бы она могла со мной поговорить, она бы сказала: «Вали отсюда, Гарет! Садись на лошадь и уматывай — винчестер за плечом, кольт на поясе, и пошел галопом. Стань золотоискателем, погонщиком быков, музыкантом, вором, игроком в покер, построй себе лачугу в лесу от