Лагуна Ностра - Доминика Мюллер

Она по-прежнему занималась пустой болтовней, оттягивая момент, когда ей придется сказать то, что она должна сказать, как это ни тяжело. Ну, хватит ходить вокруг да около. Это то, о чем мы думали, да?

Ну да же, да, чуть не закричала я, в то время как мой брат продолжал сидеть в позе сфинкса. Да, Альвизе и правда крут, у него просто стальные нервы. Видели бы это дядюшки: у них бы апломба поубавилось.

Записная книжка Эдди плюс честолюбивые устремления юного книготорговца — и вот мы имеем непобедимую команду, такую же сыгранную, как какой-нибудь дуэт фокусников, выступающий на сцене кабаре. Смерть человека помогает понять его жизнь, правда слишком поздно, и теперь, когда Волси-Бёрнс не имел больше над ней власти, Роберта Боллин собирала разрозненные фрагменты в единое целое. С негнущимися, как лыжи, ногами, зажатыми между низким столиком и канапе, я доедала десятую тартинку с джемом. Разрозненные фрагменты начали складываться в тот самый день, когда комиссар пригласил Роберту произвести экспертизу манускрипта. Это было как удар молнии, как взрыв, у нее просто раскрылись глаза. Волси-Бёрнс, даже мертвый, был замешан в какой-то фальсификации. В тот момент она ничего не сказала комиссару, не желая оскорблять память умершего. Это было неправильно, она понимала это, но ей было неловко. Не так-то легко признаться самой себе, что человек, который скрашивал твое существование, — мерзавец, готовый в любую минуту тебя же и надуть.

Ее скрытничанье могло стоить ей больших неприятностей, торжественно заявил (наконец-то!) Альвизе: препятствование правосудию, соучастие в подделке произведения искусства с целью наживы, а то и что-нибудь похуже. Он не сомневался, что состояние здоровья поможет ей избежать тюремного заключения, но советовал не играть с огнем. В ответ мы получили «Кающуюся Марию Магдалину» Маратты, ту самую, которую Борис выставлял в галерее «Хэзлитт» в Лондоне и которую по иронии судьбы пытался охаять Волси-Бёрнс, — вариант с инвалидным креслом. Возведя к небесам подернутые влагой очи и скрестив на груди руки, Роберта попыталась было воздействовать на нас своими чарами, но сноровка была уже не та. Да и сидевший перед ней комиссар был не из тех, на кого подействовало бы воркование этой пожилой голубицы. Хотя голубицы-то и не было, как нет больше голубей на площади Сан-Марко, с тех пор как там перестали торговать зерном. Мой брат терпеть не может мелодрам, особенно по утрам, особенно после чтения напыщенных записок о разрыве отношений, написанных злюкой-женой. Он не выносит женских слез: они его расстраивают. Меня же выбивают из колеи мужские крики, а потому я вся съежилась, когда на Альвизе вдруг нашел приступ праведного гнева, один из тех, о которых мы еще долго будем вспоминать в семейном кругу.

Его достали эти женские штучки! Вечно одно и то же: одни претензии, а думают задницей! И эта хороша — почтенная вдова, а снюхалась с торговцем детьми! Его с самого утра преследуют одни идиотки, но если Роберта даже не подозревала о гнусных делишках Волси-Бёрнса, она всех переплюнула! Правда, это ей еще придется доказать.

Я опустила глаза, чтобы убедиться, что при упоминании о торговле детьми пол не разверзся у нас под ногами, Роберта же тем временем перестала ныть. Альвизе совершенно прав, пролепетала «Святая, ослепленная появлением Ангела, возвестившего о Страшном суде» — еще один религиозный сюжетец. Она от всего сердца благодарит его за искренность: ей так надоела всеобщая обходительность в обращении, связанная с ее возрастом и немощью. Вот я, например, обращалась с ней даже слишком осторожно, слишком вежливо, как с каким-то осыпающимся плафоном, не решаясь вызывать на откровенность. Но комиссар, конечно, умеет разговаривать с женщинами и достиг в этом мастерства, не имеющего ничего общего с суровостью обычного следователя. Она прощает ему его маленькие ошибки, жеманно протянула она. К чему отрицать: да, она вдова и притом калека. Но почтенная — ни в коем случае. Какая тоска — эта почтенность, респектабельность! И никогда она не «снюхивалась» с Эдди, никогда не участвовала в его махинациях! Единственное ее соучастие — это молчание. Хитростью обирать богатых старух или сбывать подделки — это, конечно, непорядочно. Но это не те злостные преступления, о которых бегут сообщать в полицию. Торговля детьми — да, это ужасная гнусность. Но разве могла она предположить при жизни Эдварда, что первый воспитанник Фонда Пёрселла был усыновлен незаконным образом? Она узнала об этом только после смерти Волси-Бёрнса, когда к ней пришла та ужасная женщина с мальчиком.

Может, оставим эти разговоры? Уже десять часов утра, самое время подкрепиться. С той самой минуты, когда я пришла предупредить ее о визите комиссара, она мечтала о стаканчике чего-нибудь покрепче, это дало бы ей силы взглянуть правде в глаза, а правда эта была ужасна, ах как ужасна. Пёрселл, Гендель, руководство фондом, все это замечательно, но голая правда и от нее требовала полного саморазоблачения, да вот только стриптиз ей уже не по возрасту. Мы извиним ее, если она оставит нас на пару минут и принесет чего-нибудь выпить для храбрости?

Лавируя в своем электрическом кресле среди мебели, будто газонокосилка между кустами, Роберта выплыла из гостиной, а Альвизе дал наконец волю душившему его гневу. Он комиссар полиции, взревел он. А я — искусствовед. И если я что-то и смыслю в искусствоведении, то в искусстве ведения следствия я полный ноль. Достаточно было видеть мое изумление, когда он упомянул в разговоре о торговле детьми. Он из кожи вон лез, стараясь создать атмосферу безмятежного покоя, а я своей опрокинутой физиономией чуть все ему не испортила. Сначала дура-жена его доставала, только он от нее отделался, как стала доставать дура-сестра, визжал он. Я слушала, не перебивая, готовая к любым упрекам еще с того момента, как крадучись выбралась из дому, чтобы дожидаться его в Фонде Пёрселла.

Помимо привычных эпитетов, которые были у него в ходу до начала нашей семейной жизни в антресоли, он обозвал меня пронырой и шпионкой. Он ведь мне брат и хорошо меня знает. Он знает, что я нашла записку, которую Кьяра приколола на мою дверь так, что, когда я одевалась на лестничной площадке, она оказалась прямо у меня под носом. Допустим, прежде чем сложить и снова приколоть кнопкой к двери, я ее прочитала, только не надо так рычать, а то мне страшно. Мне нравится, когда Альвизе меня пугает, это дает мне такой выброс адреналина, что я становлюсь на несколько часов активной, как героини нью-йоркской или миланской рекламы. Я всегда завидую этим живым, подвижным женщинам, летящим по широким авеню навстречу нарождающемуся дню, благоухая потрясающими духами или в экологически чистой тачке, за которую выкладывают целое состояние, а потом ею даже не пользуются. Это вам не крутиться целый день в лабиринте венецианских улочек, чтобы где-то, в дальнем углу Каннареджо тебя тиранил собственный брат.

В любом другом городе на материке человек с перерезанным горлом считался бы естественным следствием роста напряженности и агрессии среди населения. У нас же это какая-то сценарная ошибка, как будто натянутые до предела нервы можно успокоить прогулкой на гондоле. Вот, должно быть, почему комиссар считает, что должен вести себя как кинорежиссер на съемках ключевой сцены допроса. Его интересует глянцевая картинка, а не скрывающаяся под поверхностным слоем истина. Так у нас с самого детства: мы — словно две стороны одной медали, лицевая сторона Венеции и ее изнанка; брат специализируется по поверхностям, я — по копанию вглубь. Это называется внутренней структурой, мой милый Альвизе, и без этой внутренней структуры и моя живопись, и твои расследования, да и сама жизнь были бы сплошной путаницей. И напрасно он орал на меня, будто своей оплошностью я развалила ему все дело, все равно я убеждена, что ему следовало поглубже заглядывать в воду и в человеческие души. Наша психотерапевтиня могла бы уж, по крайней мере, обучить этому своего муженька. Но что смыслит римлянка в недрах, питающих и разъедающих шестьдесят тысяч венецианских душ?

Две стороны одной медали нельзя разъединить. Мы с Альвизе, при всей нашей противоположности, неотделимы друг от друга. Все это я успела кое-как промямлить, пока он метал громы и молнии, и была несказанно рада, когда он пришел примерно к такому же выводу, что и я, обозвав меня пушечным ядром. Ну и зачем так орать? Никто и не собирался с ним спорить.

Мне четырнадцать лет. Некий Аттилио обхаживает меня в глубине сада. Вытянув губы трубочкой и закрыв глаза, я жду поцелуя, о котором потом буду рассказывать своим подружкам. И что же? Появляется Альвизе и бьет Аттилио морду. После чего не находится больше храбрецов, чтобы даже подойти ко мне.

Ему восемнадцать лет. Я слышу, как он заключает со своим другом Леле пари, что потискает в спортивной раздевалке эту телку Франческу. И вот я стою перед воркующей парочкой и громко поздравляю брата с тем, что он больше не считает Франческу прилипалой, с которой рядом и показаться-то стыдно. Та в страшной ярости убегает. Альвизе пинками выгоняет меня на улицу. Я ликую.