Проигравший.Тиберий - Александр Филимонов

Фигул уехал с острова, как свободный от всяких обязанностей человек. При нем были даже вещи — «все нажитое на долгой и тяжелой службе», как он объяснял любопытным, желающим знать, почему преданный слуга бросает своего хозяина.

Тиберий закрыл виллу и переселился в город. Стал вести уж совершенно затворническую жизнь. Теперь ему оставалось только ждать ответа, который должен привезти слуга.

Фигул вернулся на Родос через два месяца. Он не привез плохих известий. Рассказал, что Ливия приняла его, прочла послание сына, надолго задумалась и велела передать, чтобы Тиберий подождал еще совсем немного. Она принимает его обещания, верит им и постарается сделать все, что в ее силах. Письма от Ливии продолжали приходить с обычной почтой.

Что же стала делать Ливия, когда уверилась в полной покорности сына? На этот случай (другого, впрочем, она и не допускала) у Ливии был вполне конкретный план: поставить Августа в такое положение, когда он сам будет вынужден признать необходимость присутствия Тиберия в Риме и позволит ему вернуться. Пусть хотя бы — как частному лицу. Дальше будет все гораздо проще сделать.

К этому времени оба официальных наследника были при деле. Гай правил Малой Азией, в Риме бывал редко. Судя по сведениям, исправно поступавшим к Ливии, он хорошо справлялся с обязанностями наместника, набирался опыта и государственной мудрости, столь необходимых для будущего правителя. Он сумел наладить неплохие взаимоотношения с тамошними царьками, они беспрекословно выплачивали положенную дань и не воевали друг с другом, более того — не заключали между собой и союзов, чтобы выступать против римского владычества. Умный наместник всегда устраивает так, чтобы местные вожди не очень доверяли один другому и рассматривали римское правление как самый верный способ обезопасить себя от завистников-соседей, таких же алчных и тщеславных, как они сами.

Не то чтобы Гай был недосягаем для Ливии. Подумаешь — малоазийский наместник! Ей в свое время, когда она была молода и не очень искушена в подобных делах, удалось поссорить Августа с двумя другими членами триумвирата, казавшегося незыблемым монолитом, — и это были не какие-то юнцы вроде Гая, а великие Лепид и Марк Антоний! С Гаем она расправилась бы любым из множества имевшихся у нее средств — но до поры решила не делать этого. Смерть Гая, находящегося на взлете карьеры и в расцвете сил и здоровья, могла показаться Августу подозрительной. Да что там — могла! Обязательно бы показалась! И Август был способен обобщить некоторые факты (Лепид, Клавдий — бывший муж Ливии, Марцелл, Агриппа, Друз, несколько других имен) и сделать вывод, что слишком уж часто умирают люди, смерть которых так или иначе не вызывает у Ливии особых огорчений. Нет, Гая трогать пока было ни к чему, пусть живет и радует Августа своими успехами.

Другое дело — Луций Цезарь. Он младше Гая, а с младшими братьями вечно что-нибудь случается.

Выдался удобный момент. Очень кстати начались беспорядки в Испании, тамошние легионы то ли были разложены длительным бездельем, то ли еще что, но с подавлением беспорядков явно не справлялись. Ливия предложила послать Луция в качестве проконсула и начальника войска — по ее мнению, для мальчика это была бы неплохая возможность проявить себя. Август, услышав такое предложение, сразу загорелся, и Луций был послан на первую в своей жизни войну немедленно.

Ожидали от него хороших вестей, победных реляций, трофеев и пленных, а дождались лишь его бездыханного тела, которое привезено было в Рим месяца через полтора после отъезда Луция. Какая-то южная болезнь, нечто вроде лихорадки, но с гораздо более тяжелыми последствиями. От начала болезни — когда Луций закашлялся и сказал, что плохо себя чувствует, — до печального финала, который не смогли предотвратить даже специально подобранные самой Ливией искусные лекари, прошло два дня. Тело было решено везти срочно в Рим, а войско пока встало на длительную стоянку: не следовало допускать, чтоб испанские мятежники узнали о смерти нового главнокомандующего римскими войсками — это могло их воодушевить.

Итак, Август лишился одного из своих усыновленных любимцев. В Риме был объявлен десятидневный траур, запрещена торговля и отменены все мероприятия, кроме религиозных. Август, как верховный понтифик, сам провел обряд погребения и совершил молебны в храмах. Все, кто мог его видеть в те печальные дни, в один голос говорили, что император сильно сдал. Августу скоро должно было исполниться шестьдесят пять лет, и каждая новая потеря, безусловно, отнимала у него силы — как топор лесоруба, подрубая корни дерева, отнимает у него возможность держаться за землю.

Из доверительных бесед с мужем Ливия поняла, что Август все больше задумывается о преемнике — о том, кому придется передать в руки верховную власть в государстве, и, пожалуй, впервые задумывается так серьезно. Нет, он не собирался умирать в ближайшее время: он еще вполне крепок, и ум его работает хорошо. Но наследование императорского трона — такое дело, что чем раньше начнешь подготовку к передаче власти, тем более плавно и безболезненно для государства она пройдет. К тому же Август хотел остаться в людской памяти как справедливый и дальновидный правитель. Он очень хотел этого и даже немножко ревновал Гая к его будущей славе, способной, как он думал, затмить его собственную славу. Наверное, всякому правителю хочется (при всей заботе о благе своей страны), чтобы наследник оказался в чем-то немножко хуже, чем был сам правитель в свое время, — чтобы люди вспоминали его с незатухающей грустью и сожалением.

Ливия сама начала заводить такие разговоры — о будущем наследнике и перспективах его правления. О нет, она не желала смерти мужа, просто ею двигала все та же забота: во что бы то ни стало оставить потомкам империю в ее полной силе и могуществе. Вопрос о личности наследника не стоял — разумеется, это был Гай Цезарь, и только он. Ливия просто не видела никого другого, хоть наполовину столь же достойного, как Гай. Но, говорила она Августу, император ведь правит не один, без надежных и опытных помощников не обойтись даже и такому великому правителю, как Август, — разве не так? С этим Август и не спорил. Он охотно признавался при любых свидетелях, что ему самому-то как раз с помощниками очень повезло — разве, не окажись с ним рядом такой жены, как Ливия, его правление было бы столь блистательным? Разве не она держит на своих плечах бремя многих и многих государственных дел?

Все это так, с присущей ей скромностью соглашалась Ливия, но ведь она тоже смертна, возможно, Августу придется ее пережить — и тогда она не сможет стать такой же поддержкой в делах Гаю, какой была для Августа. Гораздо важнее всего прочего, говорила Ливия, позаботиться сейчас именно о таком человеке, на преданность и умение которого Гай мог бы положиться. И таким человеком — о, она долго думала над этой сложной проблемой! — таким человеком, как ни крути, мог стать только один человек — ее сын, Тиберий Клавдий.

Август и слышать ничего не хотел. В его памяти (память так уж устроена, что хранит то, что человеку хочется сохранить) Тиберий остался как грубое и неприятное существо, развратившее и погубившее его любимую дочь Юлию. Военные и гражданские подвиги Тиберия как-то забылись, да Август и не хотел о них вспоминать. Кстати говоря — именно то, что Ливия заговорила с ним о сыне, побудило Августа испытать приступ горькой любви к сосланной Юлии.

Он впервые за пять лет — с того самого дня, когда бедняжку отвезли на Пандатерию, — поинтересовался, каково ей живется. И был страшно поражен, когда узнал, в какой ужасной дыре находится Юлия. Он ожидал, что Юлию пошлют на какой-нибудь более приличный остров, с хорошим климатом и растительностью. И теперь, узнав, какие мучения была вынуждена его любимая, хотя и беспутная, дочь терпеть на голом скалистом островке, в окружении озверевших стражников, в течение пяти долгих лет — он испугался и почувствовал угрызения совести. Мысль о том, чтобы вернуть бедняжку из ссылки, ему и в голову не пришла — как бы он посмотрел ей в глаза? И Август распорядился смягчить для Юлии условия: перевести ее в греческий городок Регий, содержать в хорошем доме и даже позволить принимать посетителей.

(Раздосадованная Ливия, однако, сумела даже и в этих послаблениях углядеть возможность причинить Юлии вред. Она, строго придерживаясь предписания, позволяющего Юлии принимать посетителей, довела этот пункт условий до логического завершения. В целях безопасности каждый человек, пожелавший навестить Юлию, обязан был предъявить офицеру стражи все свои тайные приметы, такие, как родимые пятна, шрамы, волосяной покров интимных мест на теле и так далее. Перед этим офицер получал список таких примет предполагаемого гостя — список составляли специальные чиновники при канцелярии Ливии: пожелавший быть гостем Юлии раздевался в их присутствии, и они фиксировали приметы. Это делалось для того, чтобы к Юлии приходил именно тот человек, который подал заявление, и никто другой не мог себя за него выдать. Большинство знакомых несчастной женщины, узнав, что придется подвергнуться такой процедуре, предпочитали отказываться от встречи. Так что Юлия продолжала жить в одиночестве, никого не видя, а мать ее, Скрибония, уже давно умерла, не вынеся зимнего холода и скудной пищи на Пандатерии.)