Влечение - Рози Томас

Роб лежал в постели. В их квартире было две комнаты: зал и спальня. В спальне находилась кровать родителей и его собственная постель — гамак с матрасом, подвешенный между стеной и изножием кровати. Обтрепавшиеся обои казались мальчику картой с воображаемыми материками. Он рассматривал ее при свете, проникавшем в щель между шторами. А когда становилось темно, вызывал карту в уме и дополнял фантазиями.

В зале часто ссорились — в то время, когда, по мнению родителей, Роб уже спал. Он отчетливо слышал каждое слово; его безмолвные ночные путешествия по волшебной стране проходили под аккомпанемент скандалов.

— Папа немного выпил, — позднее объясняла мать. — Это всегда на него так действует.

— Не хочу, чтобы он пил.

— Я тоже, Робби.

Той ночью все было по-другому. Возвращаясь к ней в памяти, — и у Пурсов, и в приюте, и во многих других местах, — Роб считал эту ночь переломной: с нее-то и начались его злоключения. Лежа в постели, он услышал крик, а затем плач матери.

— Не надо, Томми. Пожалуйста! Только не сейчас!

Шум борьбы. Удар. Громкий хлопок, как будто чем-то тяжелым ударили по чему-то мягкому, что погасило звук. Мальчик не сразу сообразил, что это мягкое — его мать. Новый удар. Последовавшая за ним тишина была хуже всяких воплей.

Роб выскочил из гамака. Ему было холодно и страшно. Но он все-таки выбежал из спальни и лишь на мгновение задержался перед дверью гостиной, оттуда доносился плач. Он распахнул дверь. Мама сидела на диване с коричневой кожаной обивкой, прижимая одну руку к лицу, а другой прикрывая грудь.

Над ней возвышался отец. Его массивные руки с огромными кулачищами казались кузнечными молотами. Он медленно обернулся на звук; на сером лице выделялись глаза, налитые кровью.

— Тебе чего надо, мать твою? Кто тебя звал?

— Томми, только не трогай ребенка. Оставь его в покое.

Мать отняла руку от лица, и Роб увидел распухший, кровоточащий рот. Один глаз побагровел и заплыл.

— Не бей мою маму!

Но он все-таки попятился — подальше от отца с его кулачищами, ногами-колоннами и нависшим над полуспущенными брюками пузом. Однако отец припер его к стене. Роб заплакал — в точности как мама.

Отец сильно толкнул его, и он ударился головой о дверной косяк; в ушах зашумело. Он съехал по стене на пол.

— Не суйся, куда не просят! — прорычал отец.

Он развернулся на сто восемьдесят градусов и спьяну чуть не упал, однако тотчас восстановил равновесие и двинулся к жене. Приблизившись, он ткнул в нее мясистым пальцем.

— Вы, двое, плевать я на вас хотел! Ноги моей больше здесь не будет. Даже и не просите. Сука! Вонючая сука! Я делаю все, что хочу. Нечего мне указывать!

Он, выписывая зигзаги, двинулся к двери. Роб съежился и прикрыл голову руками. Отец собрался пнуть его ногой, но промазал. Роб откатился от двери и подполз к матери. Громко захлопнулась дверь.

— Ушел, — прошептала мать. — На время оставил нас в покое.

Роб принес кувшин с горячей водой и, намочив полотенце, стал отирать ее лицо. Они не разговаривали. Мама казалась маленькой и бесформенной, а из-за разбитого лица ее вообще было трудно узнать. В свою очередь она осмотрела его голову на месте удара, заставила его подвигать челюстями и несколько раз поднять и опустить подбородок.

— Кажется, ничего серьезного. Скоро пройдет.

Роб молчал, не решаясь задать один из теснившихся в голове вопросов. Мать все равно не ответит — так уж она устроена. В конце концов она, как всегда, простит отца и попросит сына последовать ее примеру.

Они легли спать. На двери спальни была хлипкая щеколда; при желании отцу ничего не стоило одним ударом ноги выломать дверь.

Он без разрешения залез на родительскую кровать и уютно пристроился рядом с матерью. Их позы вызвали в голове мальчика ассоциацию — большая ложка и маленькая. На матери была сатиновая ночнушка; от нее шел сладковатый запах.

Роб вдруг понял, что мама плачет. Она старалась не проронить ни звука, но он все равно почувствовал и погладил ей бедро, чтобы утешить. Мама лежала рядом — крупная (в эти минуты она показалась ему очень крупной), с мясистыми ягодицами и широченной спиной — и в то же время как бы отсутствовала: ее поглотил сон.

Роб испытал очень странное и сложное чувство. Ему хотелось поцеловать, утешить ее, чтобы она больше не плакала и стала прежней. Но и сам он нуждался в утешительной ласке. Кроме этого, было какое-то смутное, почти греховное волнение, связанное с ее выпуклостями под гладким сатином. Это чувство, которое он не мог определить, почему-то наполнило мальчика стыдом и словно бы изменило: он стал другим и понимал, что больше никогда не вернется к себе прежнему. Сколько бы ни старался.

Прошло немало времени, прежде чем он смог заснуть.

Официантка принесла яичницу и кофе. Робу не хотелось есть — он умирал от жажды. Он так жадно набросился на кофе, что обжег себе нёбо.

— А дальше? — спросила Джесс, намазывая треугольный тост маслом. Роб снова отметил: она не пыталась утешать его и не переносила то, что он рассказывал, на себя. Просто слушала и ждала продолжения.

— На этот раз мама решила что-нибудь предпринять. Она была очень твердо настроена. Как будто знала, что, если она не сделает этого сегодня, завтра может быть поздно. Утром мы собрали кое-какие вещи и сели в автобус. Мы поселились в многоквартирном доме с садом и видом на игровые площадки. Там было полно курящих женщин и плаксивых ребятишек.

То был женский приют, но мать выдержала только одну неделю. Ее угнетали строгий распорядок и невозможность уединиться.

Дома ждал Томми, трезвый и полный раскаяния. Однако уже через неделю он напился и снова учинил скандал. И опять Роб лежал на своей импровизированной кровати и пытался отвлечься «путешествием» по воображаемой местности.

Ужас перед насилием железной рукой сдавил сердце и легкие — он едва дышал. Он больше не находил в себе мужества вмешаться, так что к отвращению добавился стыд.

И вот однажды отец сломал матери челюсть в трех местах. Потом он, шатаясь, вышел из комнаты и исчез, а Роб рискнул-таки выбраться из спальни. Мать наполовину сползла с кожаного дивана и была почти без сознания. По телефону-автомату (их домашний телефон вышел из строя) он вызвал «скорую».

Пока мать лежала в больнице, Роба временно определили в семейный детский дом. Еще не к Пурсам, но ненамного лучше.

И какое же это было блаженство — снова вернуться к маме, в их двухкомнатную квартиру! Но поскольку на этот раз имело место вмешательство полиции и социальных служб, мать почти убедили, почти заставили подать на отца в суд. Она слабо протестовала: мол, он такой, только когда выпьет…