Слово — письмо — литература - Борис Дубин

Третье событие — беспрецедентный взлет тиражей и уровня подписки у выходящей с конца 1991 г. ежемесячной «научно-популярной» газеты по проблемам эротики «СПИД-Инфо». Сегодня она — вторая по тиражу после «Аргументов и фактов» газета в России, ее тираж 5 млн 100 тыс. экземпляров (у «Аргументов и фактов» — 12 млн, у «Труда» — 2 млн 060 тыс., у «Комсомольской правды» — 1 млн 840 тыс. экземпляров). Практически ни одно из этих событий детально обсуждено профессионалами в открытой прессе или эфире не было. Между тем и их непосредственный социальный эффект (объем захваченных этими процессами масс населения, не сопоставимый ни с каким культурным процессом двух последних лет после пика «гласности»), и стоящие за ним социокультурные сдвиги значительны и требуют пристального внимания.

Фоном для ухода с авансцены толстых идеологически ангажированных журналов (и функционально близких к ним газет) становится процесс «возвращения к повседневности», составная черта которого — реабилитация позитивного отношения к жизни, к себе, к настоящему времени. Разумеется, в наибольшей мере этот процесс характерен сегодня для более молодой и активной части населения, особенно — добившейся за последние годы реального успеха и считающей, что происходящее сегодня — это «ее время» (такую оценку дали 17 % россиян, опрошенных в феврале 1993 г., среди молодежи эта доля существенно выше). Но авторитетность стоящего за этими оценками подхода к жизни — не возрастной феномен (хотя воспринимается и опознается большинством именно так). В целом это гораздо более широкая установка, рассеянная сегодня по разным слоям общества и сама становящаяся фокусом кристаллизации новых социальных образований, новых групп.

В предварительном порядке можно выделить несколько черт этого подхода к жизни, понимания себя и других, символического воплощения которых, насколько можно судить, ищут широкие группы населения в печати, кино, на телевидении, по радио. Прежде всего это осознание ценности жизни, поиски удовлетворения от нее, удовольствия, противоположные как «этике отказа» старших поколений, ставивших на выживание, так и шокирующей «чернухе» интеллигентской прессы, «нового кино» и т. п. В плане социологии культуры за этим можно видеть поиск позитивных санкций повседневных поступков в условиях, когда-универсалистских ценностей и этики нет. Полнота самоощущения здесь как бы выступает подтверждением верности действия, аналогом или синонимом его небессмысленности, в конечном счете — социальной признанности, взаимности (особенно в мелодраме). Игра случая — один из стержней мелодраматического повествования о героях, действующих в условиях, когда жесткие социальные рамки предписанного поведения и нормативные коды оценок потеряли силу, а универсальные ценности и регулятивы самоответственности отсутствуют, не сложились. Тем более велика значимость подобных позитивных санкций для групп и слоев, либо начавших новое, свое дело, либо собирающихся ступить на этот путь. Отсюда — тяга к игре со случаем, судьбой, предназначением и т. п. (лотерея, астрологический прогноз, отчасти — нетрадиционные верования, в интересе к которым лидирует опять-таки молодежь, но возрастом и в данном случае процесс не ограничивается).

Второй важный момент новых, складывающихся кодексов жизни и ее оценки — стремление к равноправным и доверительным отношениям, особая значимость нерепрессивности и неподневольности их, свободы выбора, ролевой пластичности. Областью символизации такого рода установок и оценок выступает сфера телесного, эротического, тяга к которой противостоит ханжеству и двоемыслию прежней официальной морали и интеллигентского «морализма». Склонен думать, что и сама публичность выражения всех этих «новых» (а на самом деле — многие годы скрывавшихся, поскольку они не признавались обществом) устремлений противостоит — и порой демонстративно, подчеркнуто противостоит — практиковавшемуся двойному счету в поведении и оценках. Подобный «конец двоемыслия», крах готовности мириться (пусть молчаливо) с двоемирием, которое, надо сказать, сколько-нибудь высоко ценимым и привлекательным никогда и не было (адаптация неспособна создать лидеров и удержать авторитеты), — процесс для общества и культуры важнейший. Это еще не дифференциация общества, не само многообразие реально работающих на нее смысловых моделей, но это тот социальный климат, в котором установка на «самость» и «разноту» только и может завязываться.

Сам игровой характер этих типов действия — знак освоения новых особо значимых и потому особо отмеченных поведенческих кодов, этики достижения и вместе с тем нерепрессивности, удачи и одновременно партнерства. В конечном счете речь идет о навыках развитой социальности (и социабельности), культурно санкционированной и структурированной исключительно культурными, символическими средствами. Драматизм подобных поисков в обществе, во многом сохраняющем приоритет властных отношений и репрессивную мораль, выражается сегодня и во внутрисемейных межпоколенческих конфликтах, и в истероидности старших возрастных групп (особенно женщин), и в социальной стигматизации, криминализации молодежного поведения со стороны старших или систем власти. Но это особый и сложный комплекс проблем, связанных, вероятно, со становлением более динамичного общества и массовой по многообразию культуры. В поле зрения толстых журналов и стоящей за ними интеллигенции они либо вовсе не попадают, либо деформируются групповой идеологической оценкой как со стороны правоконсервативной (почвенной, религиозной, коммунистической), так и со стороны леволиберальной (дистанцирование от массового как «низкого» и «пошлого», достойного лишь пародии).

Другой полюс современной культуры, дифференцирующейся от интеллигентской публицистики в ангажированных журналах и газетах, — группировки и кружки, выступающие сегодня организаторами малотиражных журнальных изданий (альманахи и сборники — иная культурная форма, требующая и отдельного разговора). Их тиражи сегодня — от 500 экземпляров (московский «Апокриф») до 10 тысяч (московские же «Твердый знак» или журнал по проблемам кино «Сеанс»), в среднем — две-три тысячи; иначе говоря, он сопоставим с традиционным тиражом и объемом аудитории специализированной журнальной прессы. География этих изданий вовсе не ограничивается двумя столицами: они выходят во Владикавказе («Дарьял») и Казани («Черный журнал»), Саратове («Утес») и Симферополе («Берега Тавриды»), Твери («Русская провинция») и Киеве («Новый круг»). Наиболее объемная и динамичная их часть — журналы, отведенные научной фантастике, любимому литературному жанру городской молодежи, обживающей для себя ситуацию социального и культурного перехода, вырабатывающей навыки рационального, технического оперирования со временем и его условностью, да и с условностью как таковой; их возникло несколько десятков. Другой значимый пласт — философия, включая философию культуры и гуманитарную эссеистику, отечественную и переводную: московские «Здесь и теперь» и «Логос», «Начала» и «Путь», «Ступени» и «Эпоха», уже упоминавшиеся «Апокриф», «Новый круг» и «Твердый знак». Возникли специализированные, высоко профессиональные издания по литературной критике и библиографии: «Новое литературное обозрение», «De visu» (оба — Москва); истории («Источник», «Исторический архив»), включая исторический журнал для детей «Троя»; социологии («Мир России», «Вопросы социологии»). Понятно, что постоянно возникают и собственно литературные журналы — от московского журнала поэтов «Воум» и элитарных «Петербургских чтений» до органа литературного авангарда г. Первоуральска «Пастор Шлаг» и «журнала графоманов» «Золотой век».

Эти журналы свидетельствуют, что началось разложение прежнего единства журнальной периодики и мира печати в целом, контролировавшихся одним по условиям формирования, базовым ориентирам и ключевым символам слоем интеллигенции (иначе говоря, она сама в данном ее воплощении все отчетливей выявляется как феномен исторический, продукт определенного совпадения и осмысления исторических воль и обстоятельств). После спада энергии мобилизационного призыва 1988–1990 гг., так сказать, «отлива» людской массы обнажились существовавшие на правах кружков частных лиц социальные образования иного масштаба и другой природы. В самом схематическом обобщении это группы любителей, объединенных неким культурным интересом (что-то вроде клуба, например, приверженцев зарубежной фантастики), и более малочисленные круги профессионалов, связанных универсальными ценностями познания, критериями рациональности, доказательности, аргументированности и т. д.

Если говорить о фазе, на которой мы застаем их сегодня, то я бы назвал ее фазой «кишения» (или «роения»): это стадия выявления инициатив, заявок на существование, узкогрупповых манифестов. Показателем этого может быть отсутствие сколько-нибудь общего поля сопоставления образцов, критериев их оценки, часто даже общего языка. Можно говорить здесь о границах значимости универсальных принципов и связанной с ними этики, техники работы. Характерно, что в этих журналах, как правило, нет рецензионных отделов и рецензий друг на друга (хотя прежние толстые журналы — «Вопросы философии», «Новый мир» и др. — их иногда рецензируют, а специализированные «Новое литературное обозрение» и «De visu» делают это систематически). Стоящие за этими изданиями группы и их воображаемые партнеры, «своя публика», как бы не видят друг друга, не принимают в расчет как соратника, оппонента и т. д. Это нормально для начальной фазы группообразования — фазы манифестов. Наряду с собственно новыми и молодыми есть и те, которые не вписывались ни в старые «советские» рамки, ни в перестроечный кодекс. Это именно культурные группы, настаивающие на иных, автономных основаниях собственной идентичности; это может быть и индивидуальный синтез универсалистских ценностей («Мировое древо»), и столь же индивидуальный по масштабам культурный консерватизм, отделяющий себя и от державности, и от почвенничества (таковы сегодня некоторые направления религиозных поисков под влиянием протестантской диалектической теологии или неоортодоксального католичества).