Треугольная жизнь (сборник) - Юрий Поляков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Нет, не простила.
Нина Андреевна пошла к дверям, но на самом пороге остановилась и оглянулась. Их глаза встретились, и в перекрестье возникло размытое розовое облачко, очень отдаленно напоминающее два тела, мужское и женское, завязанные в тугой узел любви.
Потом закрыли весь отдел. Объясняться Башмаков отправился один, потому что горячий Джедай обещал набить директору морду прямо в кабинете. Докукин грустно выслушал обличительно-умоляющую речь и вздохнул:
– Прав. Прав! Но ты думаешь, это мне твой отдел не нужен? Нет, это им, – он показал пальцем вверх, – не нужен. Мы все им не нужны. Им вообще ничего, кроме власти и баксов, не нужно! Это же враги. Враги! Они специально все разваливают. Ты еще не понял?
– А как же подполье? – с еле заметной иронией осведомился Башмаков.
– Эх, Олег, если бы ты знал, – обреченно вздохнул Докукин, – в каком я теперь глубоком… подполье. Глубже не бывает. Единственное, что мы можем сейчас, – сделать так, чтоб не все им, вонючкам демократическим, досталось! А там будем посмотреть… Давай лучше выпьем! Текилу уважаешь?
Больше о делах они не говорили. Директор со знанием дела объяснял, как нужно пить текилу: ее, заразу кактусовую, оказалось, положено зализывать солью, закусывать лимоном и запивать томатным соком – в противном случае это никакая не текила, а просто-напросто хренотень из столетника. Томатного сока, впрочем, не оказалось, и запивали фильтрованной водой. Докукина быстро развезло, Башмакова, впрочем, тоже – они стали вспоминать райкомовские времена и даже тихонечко спели:
Красный пролетарий, шире шаг!Красный пролетарий, выше стяг!Красный пролетарий, не дремлет враг!Наступает время яростных атак!
Вспомнили и зеленую книжечку незабвенного Федора Федоровича Чеботарева, поговорили о его странном самоубийстве.
– Мы пойдем другим путем! – заверил Докукин. – Heт никаких денег партии. Это все вранье! Мы их должны заработать, понимаешь, Олег! За-ра-бо-тать! Говорю это тебе…
Но тут дверь резко, как от удара ногой, распахнулась, и без всякого секретарского уведомления в кабинет ввалились три «добрых самаритянина» – чернявые, кавказистые мужики. Один постарше, с животом навыкат, а двое других – высоченные молодые качки в кожаных куртках. Докукин сразу вжал голову в плечи и с трудом изобразил на лице деловитую радость. Уходя, Олег Трудович по обрывкам гортанного, на повышенных тонах, разговора уловил, что речь идет о казино, и разместить его собираются как раз в том самом флигеле, где располагается сейчас его, башмаковский, отдел.
– Все! Пошли к Верстаковичу! – постановил Каракозин.
Но легко сказать – пошли. Две недели Джедай названивал в приемную, и милый девичий голосок отвечал одно и то же: идет совещание.
– А кроме совещаний, у вас еще что-нибудь бывает? – взорвался он на третью неделю.
– Конечно! Переговоры…
– Так вы запишите, что Каракозин звонил. Каракозин, председатель Комитета научно-технической интеллигенции в поддержку перестройки и ускорения! КНТИППУ…
– …ПУ… Уже записала. Не волнуйтесь, вам перезвонят!
Перезвонили на пятую неделю:
– Аркадий Ильич вас ждет. Завтра в 14.15.
Сначала они долго томились в приемной, наблюдая, как два здоровенных охранника охмуряют ту самую телефонную секретаршу. Кроме милого голоска, у нее оказались длиннющие ноги и стенобитный бюст.
– Нетухлые дела у этого инвалида, – проскрипел Каракозин. – Смотри, каких «шкафандров» себе завел!
– Да и секретутка ничего! – добавил Башмаков, который после ухода Нины Андреевны вдруг остро затомился своим затянувшимся моногамным одиночеством.
– Высоко забрался, – покачал головой Джедай.
Ходили слухи, что к Верстаковичу нежно относится сам президент. Однажды после бурного митинга и совещания в узком кругу Ельцин очень сильно устал, так устал, что вели его буквально под руки, и Верстакович, случившийся поблизости, догадался уступить ему свою инвалидную коляску. Ельцину очень понравилось, как его с ветерком подкатили к ожидавшей машине, – и он запомнил предупредительного инвалида.
– Проходите, господа, – прощебетала секретарша, – Аркадий Ильич ждет вас!
– Мы не господа! Мы товарищи по борьбе! – гордо поправил ее Джедай.
Верстакович принял их в просторном кабинете с зачехленной казенной мебелью пятидесятых годов и длиннющим полированным столом для заседаний. Лишь японский телевизор с экраном в человеческий рост, трехцветный флаг да большая фотография президента на теннисном корте напоминали о новых временах. Бывший лидер Народного фронта даже вышел из-за стола и, опираясь на инкрустированную серебром трость, слабо пожал посетителям руки.
– Рад видеть боевых соратников! – устало улыбнулся Верстакович. – Проходите, не стесняйтесь! Скучновато тут, конечно, после баррикад, но ничего не поделаешь.
– Да ты и тут забаррикадировался – еле к тебе прорвались! – по-свойски пошутил Каракозин.
Чуткий Башмаков тут же отметил про себя, что шутка и особенно свойская интонация не понравились.
Верстакович был одет в модный двубортный костюм, изысканная бесформенность и элегантная обмятость которого стоили, вероятно, немалых денег. Волосы были явно уложены парикмахером, а брови – и это просто потрясло Башмакова – аккуратно пострижены.
– Чай? Кофе? Коньяк? – спросил Верстакович, усадив гостей и дав указания секретарше. – А вы знаете, кто здесь раньше сидел?
– Троцкий! – недобро предположил Каракозин.
– Не-ет… Тут был один из кабинетов Берии. Ирония истории! Так с чем пришли?
Он рассеянно, но не перебивая слушал их жалобы и постукивал по столу розовыми детскими пальчиками. Башмаков заметил, что ногти у него теперь ухожены и даже покрыты бесцветным лаком. Несколько раз по старой привычке Верстакович механически приближал их ко рту, но в последний момент спохватывался. Тем временем секретарша принесла кофе и коньяк, а шефу персонально на серебряном блюдечке – продолговатую оранжевую пилюлю и стакан воды. Башмаков взял рюмку – на него пахнуло настоящим, давно забытым коньячным ароматом.
– «Старый Тбилиси». Двадцать лет выдержки. Президент Гамсахурдия прислал.
– Если бы тебе еще президент Назарбаев жареного барашка прислал! – с мечтательной издевкой вздохнул Джедай.
Башмаков под столом аккуратно наступил на ногу Каракозину, но тот сделал вид, будто не понимает этого товарищеского знака.
– За великую Россию! – провозгласил Верстакович, чокнулся с друзьями минеральной водой и, морщась, запил таблетку. – Ну-с, продолжайте!
Постепенно, по ходу рассказа, его личико стало мрачнеть – и он сделался похожим на инфанта, взвалившего на себя, несмотря на отроческий возраст, тяжкий груз государственных забот. Один раз Верстакович не удержался и грызанул-таки розовый отполированный ноготь.
– Все, что вы говорите, очень правильно, – молвил наконец он. – Но давайте сначала разберемся с нашей многострадальной Россией. Канализация сегодня важнее космонавтики! Люди смертны, а космос вечен. Номенклатура этого не понимала. А мы, демократы, понимаем! Мы не можем больше платить за будущее судьбами тех, кто живет сегодня! К тому же космос, давайте наконец сознаемся, принадлежит всему человечеству. В сущности, не важно, кто первым ступит на тот же Марс – россиянин или американец. Главное, чтобы это был счастливый и свободный человек…
Верстакович посмотрел на них торжественно и даже с некоторым недоумением: почему никто не записывает его вещие слова?
– Чепуху ты городишь! – взорвался Каракозин, хотя за секунду до этого выглядел совершенно спокойным. – Даже коммуняки соображали, что космос…
– Что-о?! Не понял… – Аккуратные брови Верстаковича поползли вверх, а лилипутские пальчики куда-то под стол.
– Что ты не понял, гнида двубортная?! Ты что нам говорил тогда, у костра? Забыл?! Напомнить?!
Но ничего напомнить Джедай не успел – в кабинет уже входили «шкафандры», и на их тупых лицах было написано угрюмое торжество ресторанных вышибал, дождавшихся наконец своего вожделенного скандалиста…
– Ну и козлы же мы с тобой, Олег Тундрович! – только и сказал Каракозин, получив выходное пособие, которого едва хватило на бутылку водки.
– Попрошу не обобщать! – усмехнулся Башмаков: на его пособие можно было, кроме водки, купить еще и закуску. – Ты теперь куда?
– Буду двери обивать. А ты?
– Пока не знаю.
Он и в самом деле не знал. Поначалу ему казалось, новая работа найдется легко и сама собой, как это случалось прежде. Но потом вдруг выяснилось: никто нигде не нужен, а если и нужен, то зарплата такая мизерная, что не окупает даже стоимость проездного билета. И Олег Трудович впервые в жизни остался без работы. Это было совершенно особенное состояние, не имевшее ничего общего с отпускным богдыханством или выжидательным бездельем, когда переходишь с одной службы на другую. Он чувствовал себя белкой, которая много лет старательно крутилась в колесе, – и вдруг ее выпустили в вольер.
