Личное счастье - Любовь Воронкова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Калитка снова открылась, и во дворе появились Андрей Бурмистров и Зыбина Шура.
– Она здесь! Ну так я и знала – здесь! – закричала Шура и, протянув обе руки, бросилась к Зине. – Здравствуй, здравствуй!
– А мы у тебя были! – сообщил Андрей неожиданно хриплым голосом.
– И вы были! – засмеялась Зина, снова чувствуя, что ресницы у нее намокают. – И вы!.. Андрей, почему ты охрип? Шура, здравствуй! Ну и загорела, нос-то совсем облупился!..
Зина обняла Шуру. Она так рада была увидеть снова милую подругу! Как Шура изменилась за лето! Белое лицо ее потемнело от румяного загара, голубые глаза стали светлее, будто немного выцвели от солнца, сама она похудела, и Зине показалось, что Шура еще никогда не была такой красивой.
– Ой, как же хорошо, что вы вернулись, ребята! – сказала Зина волнуясь. – Я и не знала, что так соскучилась о вас. Ой, как хорошо, что вы приехали! Андрюшка, почему ты хрипишь?
– Он заблудился! Целую ночь по лесу проходил!
– Весь мокрый, и тапочку потерял!
– В стогу в каком-то ночевал – вот и хрипит теперь!
Рассказывали наперерыв, но главным рассказчиком была Сима.
– А я телят поила, – начала было Шура.
Но Сима тут же перебила ее:
– Там девушки – телятницы, все комсомолки, хорошие такие девчата. Говорят – давайте и нам помощь! А я тогда говорю – дадим! И говорю – ребята, кто желающие? И никого желающих. Тогда я говорю Шуре – ты иди. Ты самая смирная, как теленок, – ты с ними отлично поладишь!
– И пошла?
– Пошла, – с улыбкой сказала Шура своим ровным, спокойным голосом.
– Ну и как? Не забодали они тебя?
– Нет. Они хорошие. Лижутся. Я их все время поила, семь дней.
– Семь дней мы в этом колхозе жили, – пояснил Вася. – И я там телятник строил, а Андрюшка в лесу под дождем блукал![6]
Андрей схватил Васю за плечи и опрокинул его с лавочки. Поднялся хохот.
– А потом мы пришли в Киев, – начала Фатьма.
Но Сима тотчас захотела рассказать об этом сама:
– Я… то есть мы с Артемием сразу пошли в обком комсомола, нас устроили в общежитие. И потом ходили везде, ездили.
– Памятник Шевченко видели! – подхватила Фатьма, которой никак не удавалось вставить словечко.
И опять зашумели рассказы о том, какой красивый Киев, какой широкий Днепр, как ездили по Днепру на пароходе и как ходили в музей…
Вдруг вышла из своего дворницкого домика Дарима и прервала все это необычайное, пестрое, озаренное весельем и смехом повествование.
– Картошка сварилась, идите картошку есть! – сказала она. – Целый таган, на всех хватит!
Ребята гурьбой ввалились в тесную квартирку Даримы и, увидев дымящуюся на столе гору картошки да красную гору помидоров, да горку зеленых огурцов, захлопали в ладоши и запели громкую песню, которую пели у костра в лесу:
Ах ты, милая картошка-тошка-тошка!
И бросились занимать места у стола.
Зина слушала рассказы, все было ей интересно. Этот невиданный мир, в котором побывали ребята, пахнул на нее теплыми запахами лесов и полей, он немного ошеломил ее. Зина была счастлива, что все ее друзья привязаны к ней так же крепко, как и до разлуки, и даже крепче, – они почувствовали ее отсутствие, она была нужна им и там, в тех заманчивых, полных неожиданностей и открытий краях.
– Ты все время была с нами, – сказала Фатьма, обжигаясь картошкой, – все время!
– Да, правда, – подтвердила Шура, – ты бы нарисовала моих телят.
– И мой телятник, – добавил Вася.
– И молочка попила бы с нами парного, – сказал Гришка Брянцев, – прямо тепленького!
– И у костра с нами поночевала бы, – отозвался Андрей. – Эх, хорошо, костер пригаснет, а ты лежишь и смотришь на небо, а там звезды, звезды мигают, переливаются…
– А крупа из мешка в это время рассыпается, – сказал Вася.
– Почему крупа?
Оказывается, Андрей, заглядевшись на звезды, вытянул свои длинные ноги и опрокинул корзинку, в которой лежала приготовленная к утру крупа. И снова воспоминания, рассказы, смех…
И все-таки Зине чего-то не хватало в этих рассказах. Почему-то имя Артемия звучало не так часто, как ей хотелось бы. Вспоминал ли он о ней? Ну хоть изредка? Ей хотелось знать о нем все, все: и как он идет с рюкзаком за спиной, и как он узнает дорогу по азимуту, и как он учит ребят разжигать костры, и как он разговаривает с колхозниками. И уже она сама еще раз хотела спросить – а что же Артемий, как он отнесся к тому, что крупа рассыпалась? – как открылась дверь и сам Артемий, коричневый, светловолосый и темноглазый, со знакомым светлым шрамчиком над бровью, появился в комнате.
Ребята заорали «ура». Сейчас же задвигались, гремя стульями, чтобы освободить ему место, начали придвигать ему картошку, помидоры, огурцы…
– Спасибо, ребята, – сказал Артемий и подсел к столу. – А я ведь, по совести сказать, пришел узнать, как жила тут без нас вот эта беленькая девочка, – он указал глазами на Зину, – и как она выполняла свой долг.
Зина так и загорелась румянцем; она не знала, куда ей деться, от смущения картошка выпала у нее из руки и свалилась под стол. Ребята подняли смех.
Но Артемий повторил свой вопрос, серьезно глядя в ее светло-серые, очерченные черными короткими ресничками глаза:
– Ты сделала то, для чего осталась, Зина?
Зина ответила не сразу. Она хотела ответить так, чтобы это было по-настоящему правдой. И, мгновенно перебрав в уме недавнее прошлое – выздоровевшая Изюмка, пионерский двор, успокоившийся Антон, Яшка, устроенный в интернат, – она ответила спокойно и твердо:
– Да. Сделала.
Вернувшись домой, она застала Антона около наволочки с орехами. Он в восторге вынимал орехи горстями и клал их на стол – он никогда не видел, чтобы они были в таких хорошеньких шершавых оберточках с мохнатой бахромой.
– Зина, Зина, иди сюда скорей, гляди-ка, кто это принес нам орехов?!
Зина взъерошила его светлый чубик.
– Это наши ребята принесли. Прямо из леса, из самого настоящего леса, – ответила она. – У нас с тобой, оказывается, очень много друзей, Антон! И знаешь что? Возьми-ка побольше орехов да отнеси своим товарищам, угости их.
Антон живо набил карманы орехами и умчался. Зина закрыла дверь. Ей необходимо было остаться одной, чтобы разобраться в своих чувствах, чтобы хоть как-то справиться со своей радостью, которая не умещалась в сердце. Он пришел узнать, как она жила! Он помнил, он не забывал! Он пришел, чтобы узнать!
Зина ходила по комнате, прижимая руки к своим горячим щекам. Ей хотелось смеяться, скакать, петь!
Неожиданно припомнилась песенка, которую они пели с мамой, когда Зина была еще совсем-совсем маленькой:
Отчего мне весело?Потому что солнышко,Потому что солнышкоГлянуло в оконушко!Отчего мне весело?Оттого что песенка,Оттого что песенкаСела к нам на лесенку!Почему мне весело?Улица вся светится,А на этой улицеКто-нибудь да встретится!
Мама! Грустная милая улыбка ее, светлые ласковые глаза… Она умерла, и лишь немногим больше двух лет прошло с тех пор, а вот Зина уже и веселится и поет!.. А ведь она так отчаивалась тогда, думала, что после такого горя она уже никогда и не улыбнется больше. Какая страшная это была ночь, когда пришла «скорая помощь» и увезла маму в больницу. И еще страшнее было утро, когда пришел из больницы отец с почерневшим от горя лицом и сказал, что мама умерла… Как они все плакали, какой беспросветной казалась им жизнь!
А нынче?!
Зина омрачилась, притихла, задумалась… Она подошла к маленькому портрету мамы, висевшему в спаленке. Мамины глаза улыбались Зине, они все видели, эти глаза, все понимали.
И снова мама стояла здесь, около Зины, и снова ласково говорила с ней.
«Не надо так омрачать свою жизнь, Зина, – говорила она. – Живым надо жить. Надо работать, веселиться, любить друг друга. Это закон природы. Я знаю, что я, твоя мама, у тебя всегда и в сердце и в памяти. Но неужели ты думаешь, что мне было бы приятно, если бы ты всегда грустила и никогда бы ничему не радовалась? Любимые мои, меня нет с вами, но я всегда была счастлива вашим счастьем и радостна вашей радостью. Радуйся, дочка, жизни, не упрекай себя…»
«Хорошо, мамочка, хорошо, – мысленно ответила Зина своей маме. – Только ты знай одно, что я никогда не забываю о тебе, и никогда я тебя не забуду, и никогда не перестану тебя любить, и всегда-всегда ты будешь нам нужна… И если я веселюсь, то не думай, что я про тебя уже забыла! Но я сегодня так счастлива, мамочка, так счастлива!»
КРУПНЫЙ РАЗГОВОР
Начало учебного года чувствовалось всюду. Ученики запасались учебниками, матери покупали девочкам черные и белые школьные фартуки, а мальчикам – пиджачки и фуражки.
