Золотое дно - Владимир Немцов

Рустамов помолчал и задумчиво стал разглаживать морщины на лбу.

- Потом все хорошо получилось, - снова заговорил он. - Переделали некоторые узлы, и деталь из местного сырья, как это ни странно, стала даже лучше, чем была раньше, когда мы ее делали из привозного материала... И все так работали. Все придумывали, изобретали... Ты понимаешь, дорогой, советский человек, если можно так сказать, воспитан творчески. Он воспитан на примерах великих русских ученых и изобретателей. Нас с малых лет приучали к действенному восприятию окружающего. Мы очень смело обращаемся с техникой, мы не привыкли перед ней раболепствовать. Мы же сами делаем машины! Мы смотрим на них особыми глазами, глазами их созидателей: нельзя ли, мол, их усовершенствовать?.. И очень хорошо, дорогой мой! - Рустамов встал и прошелся по комнате. - Очень хорошо, - повторил он, опять садясь рядом с Синицким, - что живет в тебе эта беспокойная жилка - переделывать, перестраивать. Мне рассказывала Саида, что точность локации ее аппарата повысилась, потому что ты изменил схему... Молодец, дорогой! Ты же понимаешь, что каждая новая мысль, помогающая облегчить труд человека, приближает нас к тому времени, о котором мы всегда мечтали... - Рустамов задумался и тихо добавил: - Никто не смеет остановить нас на этом пути!.. Ну, желаю успеха! - Он встал и протянул руку Синицкому. - Заговорился я с тобой. Это тоже бывает...

- Али Гусейнович! - торопливо обратился к нему студент, стараясь достать из кармана магнитофон: он застрял в подкладке и, как нарочно, не вынимался. - Я посоветовался с членом вашего комсомольского бюро, с Керимовой, а она направила меня к вам. Надо было бы раньше, но я не выходил из подводного дома... Вот, наконец-то! - облегченно вздохнул он и положил на карту Каспийского моря пластмассовую коробочку.

- Слыхал, слыхал, дорогой! - Парторг рассмеялся. - Но эти штуки не по моей части...

- Нет-нет, товарищ Рустамов! - заторопился Синицкий, уже оправившись от смущения. - Мариам сказала, что именно по вашей. С кем же мне посоветоваться?

Он нажал кнопку, и из коробочки, будто из тесной клетки, вырвались на свободу два голоса: они спорили и перебивали друг друга. Синицкий невольно вспомнил, как. Тургенев в шутку сказал об англичанах, что они говорят так, будто бы у них во рту горячая картошка.

"Удивительно похоже!" думал Синицкий, наблюдая за выражением лица Рустамова: тот внимательно прислушивался к словам, торопливо вылетающим из коробочки. "Опять какая-то "сигма", Вильям... О чем же это?" размышлял студент, улавливая знакомые слова.

- Откуда эта запись? - наконец спросил парторг, когда шум удаляющейся машины, будто звуковая концовка в радиопередаче, совсем затих.

Синицкий рассказал.

- Спасибо, Николай Тимофеевич! - Рустамов пожал ему руку. - Очень полезное предупреждение! - Он вдруг нахмурился. - Оставь здесь пленку и... сам понимаешь, об этом не следует рассказывать.

Когда Синицкий ушел, Рустамов еще раз прослушал запись на стоящем в кабинете большом магнитофоне, затем положил пленку в сейф и подошел к окну.

Вдали горели огоньки морских буровых.

x x x

Васильев догнал Мариам на лестнице и по-дружески взял ее под руку:

- Итак, Мариам, завтра мы проверим новый электробур в подводном доме. Вы настаиваете на максимальной скорости? Основание у ротора выдержит? Мало ли какой попадется грунт...

- Почему вы сомневаетесь? - спросила Мариам с обидой.

- Ну вот! - Васильев улыбнулся. - Опытный конструктор, а ведет себя, как дитя... Расчеты я проверил, но мне нужна была еще и ваша уверенность. Теперь за эту часть дела я спокоен.

- А за остальное? - с тайным волнением спросила Мариам.

- Это первое испытание, - уклончиво ответил инженер. - Все может быть.

Мариам чуть слышно повторила:

- Все... может быть...

Она вздрогнула. Ей стало страшно. Неужели опять могут быть неудачи? Теперь она чувствовала, что какая-то, пусть даже маленькая частичка ее труда осталось там, в подводном доме - "фантастической затее" Васильева.

Лестница неожиданно кончилась. Молча пошли дальше по асфальтовой дорожке, Мариам немного впереди. Она прислушалась. Ей показалось, что издалека прилетела ее любимая песня - песня, о которой не расскажешь словами.

- Мне вспомнилась ваша бакинская пословица, - задумчиво говорил Васильев, тоже прислушиваясь к песне: - "Тот, кто ел голову рыбы кутум и пил шоларскую воду, обязательно вернется обратно"... Я был здесь во время войны...

- А вас не тянет обратно в Ленинград?

- В Ленинграде я начал работать конструктором. Я очень люблю этот город, но с ним у меня связаны тяжелые воспоминания... Во время войны я потерял там семью...

Васильев замолчал. Вспомнилось туманное зимнее утро. Он возвратился из Баку в Ленинград. Перед глазами - разбитый шестиэтажный дом: бомба прошла сверху донизу. На втором этаже знакомые обои, сорванная с петель дверь, случайно повисшая на свернутой в штопор водопроводной трубе рамка из красного дерева... В ней был портрет... в светлом платье. Это он хорошо помнил. Портрет висел в кабинете над его столом... На разорванных обоях остался только темный, еще не успевший выцвести прямоугольник...

Прошло уже много лет, а Васильев и сейчас помнит эту картину до мучительных подробностей. Бомба была сброшена ночью. Никого не удалось спасти из-под развалин...

Песня звучала все громче и громче. Где-то близко звенела она в репродукторе...

Шуршал под ногами песок, будто снег... Как тогда в Ленинграде хрустел под ногами.

- Я не знаю, может быть вам и не очень приятны мои сетования... глухо заговорил Васильев. - Не знаю, зачем я решил поделиться с вами моим горем... Но поймите, Мариам, долгие годы я молчал, никто и никогда не слыхал от меня ни жалоб, ни вздохов... И вот сегодня, перед самым большим днем в моей жизни, я вдруг захотел пожаловаться вам... Дайте руку! - резко сказал он.

Мариам робко повиновалась. Васильев взял ее маленькую ладонь и прижал к щеке.

- Простите меня, - сказал он, бережно опуская ее руку. - Я кажусь вам смешным... Но когда я вспоминаю о том, что узнал совсем недавно, мне просто недостает человеческого тепла... Мне кажется, что я сплю и мне не хватает воздуха...

Мариам чувствовала, что ему трудно говорить. О, как бы она была счастлива, если бы смогла подольше задержать свою ладонь на его холодной щеке!

- Есть такое слово: ненависть, - тяжело дыша, говорил Васильев. Наши люди могут и любить и ненавидеть. Ненависть к врагам Родины благородное чувство... Но мне иной раз кажется, что нет в мире такого слова, такого понятия, которым можно было бы определить то, что я чувствую за последнее время... - Он помолчал и, смотря прямо перед собой широко раскрытыми глазами, продолжал: - Я вам сказал, что в Ленинграде у меня никого не осталось в живых... Думал о сыне - он в это время был в Эстонии, куда еще летом его вывезли в лагерь вместе с другими пионерами. Но что я мог узнать, когда Прибалтика уже давно была занята... Лагерь не успели эвакуировать. После войны мне стало известно, что сын мой жив и находится в американской зоне Германии, в каком-то приюте для сирот. Как и многих других советских детей, его заставляли навсегда забыть свою родину, свой язык, даже имя... - Мой Алешка превратился в забитого американского раба. По данным советской комиссии, которая занималась возвращением детей на родину, сына моего там называли почему-то Вильямом... Никакие протесты не помогали. Американцы не возвращали наших детей... - Васильев замолчал, затем, взглянув на Мариам, снова заговорил, как бы вспоминая: - Алешка сейчас уже совсем большой... ему семнадцать, и он здесь недалеко... на чужом берегу.