Мистерии (пер. Соколова) - Кнут Гамсун

Пауза.

— Какъ вы думаете, сколькихъ вы за всю свою жизнь обратили въ истинную вѣру? — спросилъ докторъ.

— Браво! — воскликнулъ адьюнктъ. — Браво отъ адьюнкта Гольтона!

— Я? — спросилъ Нагель. — Нѣтъ, я не обращаю никого, положительно никого. Къ сожалѣнію, мнѣ не хватаетъ желающихъ. Ахъ, нѣтъ, если бы мнѣ пришлось существовать обращеніемъ людей въ истинную вѣру, я бы навѣрно издохъ очень скоро. Но я никакъ не могу постичь, какъ можетъ быть, что всѣ люди не судятъ о вещахъ такъ, какъ я. Слѣдовательно, именно я-то навѣрно и не правъ. Впрочемъ не совсѣмъ правъ; не можетъ быть, чтобы я былъ совсѣмъ не правъ.

— Однако, я еще не слыхалъ, чтобы вы признавали что-либо, будь то человѣкъ или какая бы то ни было вещь. Интересно было бы знать, есть ли хоть кто-нибудь, кѣмъ бы вы дорожили.

— Такъ позвольте объяснить вамъ, — возразилъ Нагель. — Вопросъ будетъ исчерпанъ въ двухъ словахъ. Вы хотѣли, должно быть, вотъ что сказать: послушайте-ка, онъ никого не считаетъ достойнымъ вниманія, онъ — воплощенное самомнѣніе, онъ никѣмъ не дорожитъ! Это заблужденіе. Умъ мой не задается многимъ, не стремится далеко. Дѣло въ слѣдующемъ: я могъ бы перечислить сотни и сотни тѣхъ обыкновенныхъ, признанныхъ великихъ людей, которые наполняютъ міръ своей шумной извѣстностью. Уши мои полны ими. Но я бы предпочелъ назвать двухъ, четверыхъ, шестерыхъ величайшихъ героевъ духа, полубоговъ, избранныхъ творцовъ, а затѣмъ во всемъ иномъ придерживаться никому неизвѣстныхъ, своеобразныхъ, тонкихъ геніевъ, о которыхъ никогда и рѣчи нѣтъ, которые недолго живутъ и умираютъ юными и неизвѣстными. Очень можетъ быть, что я могъ бы назвать и соотвѣтственное число такихъ; это мой вкусъ. Въ одномъ только я увѣренъ: Толстого я бы позабылъ упомянутъ.

— Послушайте, — сказалъ докторъ, отражая удары, дабы положить конецъ спору; при этомъ онъ сильно пожималъ плечами, — неужели вы въ самомъ дѣлѣ думаете, что человѣкъ могъ бы получить такую всемірную славу, какъ Толстой, не будучи существомъ высшаго разряда? Весьма забавно послушать васъ, но позвольте мнѣ высказать вамъ мое мнѣніе: то, что вы сказали — просто безсмыслица, вы мелете вздоръ; чортъ бы меня побралъ, если это не правда! Не правда ли, вѣдь мы условились высказывать наши мнѣнія безъ прикрасъ… тѣмъ болѣе, что вы сами приняли такой тонъ?

— Конечно, именно такъ! И вы совершенно правы въ томъ, что я наболталъ слишкомъ много ерунды. Но что такое я хотѣлъ сказать? Итакъ, всемірная слава Толстого должна служить доказательствомъ метанія его духа? Почему? Вѣдь слава Толстого ничего не означаетъ, кромѣ его популярности, а чтобы достичь популярности, необходимо обладать нѣкоторой степенью глупости, моральной, душевной глупости; нужно просто… Я вижу, господинъ докторъ, что вами овладѣваетъ нетерпѣніе, и въ этомъ вы опять-таки правы: я, дѣйствительно, непріятный хозяинъ. Но я теперь исправлюсь, вотъ увидите… Скажите-ка, господинъ Ойенъ, у васъ, кажется, пустой стаканъ? Отчего, ради всего святого, вы не пьете?

Дѣло въ томъ, что студентъ Ойенъ во все время разговора сидѣлъ неподвижно, словно стѣна, и прислушивался; едва ли проронилъ онъ хоть одно слово. Глаза его были пытливо прищурены, а уши онъ буквально насторожилъ. прислушиваясь. Молодой человѣкъ выказывалъ сильнѣйшій интересъ. Ходили слухи, что онъ — какъ и другіе студенты — въ продолженіе каникулъ писалъ романъ.

Явилась Сара съ докладомъ, что ужинъ поданъ. Прокуроръ, сидѣвшій на своемъ стулѣ, наклонившись впередъ, внезапно вытаращилъ глаза и взглянулъ на нее, а когда она вышла за дверь, онъ вскочилъ, догналъ ее на лѣстницѣ и сказалъ съ восхищеніемъ:

— Сара, на тебя прямо пріятно посмотрѣть, надо въ этомъ признаться!

Затѣмъ онъ вернулся и усѣлся на свое прежнее мѣсто съ такимъ же сосредоточеннымъ видомъ, какъ и раньше. Онъ былъ сильно пьянъ. Когда докторъ Стенерсенъ наконецъ обрушился на него за его соціализмъ, онъ уже былъ совсѣмъ не въ состояніи защищаться. Да, хорошъ соціалистъ, нечего сказать! Живодеръ онъ, жалкая посредственность, человѣкъ ни то, ни се, юристъ, живущій распрями другихъ и заставляющій платить себѣ за то, что учиняетъ сутяжничеству правосудіе, законное правосудіе! И такой-то, видите ли, туда же — соціалистъ!

— Да, но въ принципѣ, въ принципѣ, - возражалъ прокуроръ.

— Да, принципъ! — докторъ съ величайшимъ глумленіемъ отозвался о принципахъ прокурора Гансена. Пока мужчины спускались внизъ, въ столовую, онъ отпускалъ одну рѣзкость за другой, высмѣивая Гансена какъ прокурора, и нападалъ на самую сущность соціализма. Докторъ былъ либераломъ съ плотью и кровью, а не разиней-соціалистомъ. Что такое соціальный принципъ? Къ чорту его! Теперь докторъ усѣлся на своего любимаго конька: соціализмъ, коротко говоря, есть просто идея мести низшихъ классовъ. И смотрѣть на соціализмъ, какъ на какое-то движеніе впередъ! Толпа слѣпыхъ и глухихъ животныхъ, которые, высуня языкъ, бѣгаютъ за своими вожаками. Видятъ ли они, ну, хоть кончикъ своего носа? Нѣтъ, не видятъ! Если бы они хоть это видѣли, они перешли бы къ либераламъ и добивались бы чего-нибудь практическаго вмѣсто того, чтобы всю свою жизнь лежать на боку и пускать слюну во снѣ. Фу! Возьмемъ любого изъ вожаковъ соціалистовъ, — какого это рода люди? Ободранные, тощіе парни, сидящіе на деревянныхъ скамейкахъ по своимъ чердакамъ и пишущіе трактаты объ усовершенствованіи міра! Они, разумѣется, могутъ быть отличными людьми; кто можетъ сказать что-нибудь противъ Карла Маркса? Но тѣмъ не менѣе этотъ самый Марксъ сидитъ себѣ и вычеркиваетъ изъ міра бѣдность… теоретически. Мозгъ его продумалъ каждый родъ нищеты, каждую ступень бѣдности, его сердце вмѣстило страданія всего человѣчества. И вотъ онъ мокаеть перо въ чернила и, горя вдохновеніемъ, исписываетъ страницу за страницей, наполняетъ всю землю числами, отнимаетъ у богатыхъ и раздаетъ бѣднымъ, распредѣляетъ суммы, перевертываетъ вверхъ дномъ всю экономику міра, швыряетъ милліоны оторопѣлой нищетѣ… все по наукѣ, теоретически! И въ концѣ концовъ обнаруживается, что въ простотѣ сердечной вы въ самой основѣ исходили изъ невѣрнаго принципа: изъ равенства людей! Фу! Да, это ужъ дѣйствительно невѣрный принципъ! И все это вмѣсто того, чтобы сдѣлать что-нибудь полезное и пополнитъ пробѣлы реформаторской работы истинныхъ демократовъ, удовлетворить нуждамъ и потребностямъ народа…

Голова доктора горѣла также все сильнѣе и сильнѣе; онъ пересыпалъ свою рѣчь цитатами и доказательствами. За столомъ пошло еще хуже; было выпито очень много шампанскаго и настроеніе стало дикимъ; самъ Минутта, сидѣвшій возлѣ Нагеля и до сихъ поръ молчавшій, теперь вмѣшивался въ разговоръ со своими замѣчаніями. Адьюнктъ сидѣлъ неподвижно и во все горло кричалъ о томъ, что его одежду запачкали яичницей и лишили его возможности двигаться; онъ былъ совершенно безпомощенъ; но когда Сара пришла обтереть его, прокуроръ подалъ всей компаніи идею привлечь ее въ свой кругъ; онъ схватилъ ее на руки и поднялъ съ нею ужаснѣйшую суматоху. Весь столъ разразился бѣшенымъ шумомъ.

Между тѣмъ Нагель потребовалъ еще корзину шампанскаго къ себѣ въ комнату; вскорѣ встали изъ-за стола. Адьюнктъ и прокуроръ отправились рука объ руку, распѣвая отъ избытка веселья, а докторъ снова сердитымъ тономъ сталъ распространяться о принципѣ соціализма; но на лѣстницѣ онъ имѣлъ несчастье уронить свое пенснэ; оно упало, должно быть, ужъ въ десятый разъ и наконецъ разбилось. Оба стекла разлетѣлись вдребезги. Онъ сунулъ оправу въ карманъ и вмѣстѣ съ тѣмъ ослѣпъ на весь вечеръ. Это раздражало его, и онъ еще сильнѣе горячился; разгнѣванный, сѣлъ онъ возлѣ Нагеля и сказалъ:

— Если я не ошибаюсь, вы не питаете полнѣйшаго презрѣнія къ Арміи Спасенія? Это не только вредный наростъ по вашему мнѣнію?

Онъ сказалъ это совершенно серьезно и ожидалъ отвѣта. Послѣ короткой паузы онъ прибавилъ, что послѣ перваго ихъ разговора. — это было какъ разъ на похоронахъ Карльсена, — онъ получилъ такое впечатлѣніе, будто Нагель дѣйствительно готовъ отстаивать такую безсмыслицу.

— Я отстаиваю религіозную жизнь въ человѣкѣ, - возразилъ Нагель. — А почему? Потому что она является фактомъ. При этомъ я не отстаиваю спеціально христіанство, вовсе нѣтъ, а именно — религіозную жизнь. Вы тогда сказали, что слѣдуетъ повѣсить всѣхъ богослововъ. Отчего? спросилъ я. Потому что роль ихъ уже сыграна, отвѣтили вы. Въ этомъ-то я съ вами и не согласился. Религіозная жизнь есть неоспоримый фактъ. Турокъ восклицаетъ: великъ Аллахъ! и умираетъ за это убѣжденіе; норвежецъ повергается ницъ передъ алтаремъ еще и теперь, въ наши дни пьетъ кровь Христа. Какой-нибудь народъ боготворитъ колокольчикъ и свято умираетъ въ этой вѣрѣ. Главное дѣло не въ томъ, во что вѣрятъ, а какъ вѣрятъ.

— Мнѣ прямо оскорбительно слышать отъ васъ подобный вздоръ. Вѣдь я, собственно говоря, не знаю васъ; но мнѣ казалось, что вы по многимъ признакамъ радикальнѣе всякаго другого; въ данномъ же случаѣ какъ разъ наоборотъ. Я, право, даже не разъ спрашиваю себя: не тайный ли вы консерваторъ, по существу? Богословіе и теологическія книги ежедневно разрушаются научной критикой; одинъ писатель за другимъ выступаетъ со своими изслѣдованіями и разсужденіями, доказывающими всю ихъ несостоятельность коротко и ясно, и все-таки вы не соглашаетесь съ тѣмъ, что вся эта комедія ничего не стоитъ! Не понимаю вашего образа мыслей!