Взгляни на дом свой, ангел - Томас Вулф

— Здорово, сынок,— сказал он своим лающим добродушным голосом.— Чем могу помочь?

— О, бога ради! — сказал Бен, презрительно усмехаясь и дернув головой в сторону Тагмена.— Нет, только послушать!

Они сели у ближнего конца стойки. В эту минуту в закусочную вошел «Конь» Хайнс, гробовщик, похожий — хотя он вовсе не был худым — на скелет, облаченный в черный сюртук. Его длинный выпяченный рот по-лошадиному раскрылся в профессиональной улыбке, открыв крупные лошадиные зубы на белом, густо накрахмаленном лице.

— Господа, господа,— сказал он без всякой видимой причины, энергично потирая узкие руки, словно было холодно. Его ладони постукивали друг о дружку, как высохшие кости.

Коукер, специалист по легким, который с сардоническим интересом следил за тем, как Макгайр гарпунит бобы, теперь извлек длинную сигару из своего черепа и, зажав ее в темных пальцах, похлопал соседа по плечу.

— Нам лучше уйти,— слегка ухмыльнулся он, кивнув в сторону «Коня» Хайнса.— Если нас увидят вместе, это могут дурно истолковать.

— Доброе утро, Бен,— сказал «Конь» Хайнс, присаживаясь справа от него.— Ну как, все у вас здоровы? — прибавил он негромко.

Бен искоса хмуро поглядел на него, затем рывком повернул голову к раздатчику, и по его губам пробежал горький отблеск.

— Доктор,— сказал Гарри Тагмен с заискивающей почтительностью, обращенной ко всему врачебному сословию,— сколько вы берете за операцию?

— Какую операцию? — секунду спустя рявкнул Макгайр, пронзив еще один боб.

Ну… аппендицита,— сказал Гарри Тагмен, потому что ничего другого ему в голову не пришло.

Триста долларов после того, как вскроем брюшную полость,— сказал Макгайр и, закашлявшись, отвернулся.

Вы тонете в своих выделениях,— сказал Коукер с желтой усмешкой.— Как старуха Слейден.

Господи! — воскликнул Гарри Тагмен, ревниво подумав об упущенной новости.— Когда она преставилась?

Сегодня ночью,— ответил Коукер.

Черт, очень грустно,— сказал Гарри Тагмен с большим облегчением.

Я только что кончил ее обряжать,— мягко сказал «Конь» Хайнс.— Одна кожа да кости.— Он с сожалением вздохнул, и на мгновение его вареные глаза увлажнились.

Бен отвернул хмурое лицо, как будто его тошнило.

Джо! — сказал «Конь» Хайнс с профессиональной шутливостью.— Налейте-ка мне кружечку этой бальзамировочной жидкости.— Он мотнул своей лошадиной

головой в сторону кофеварки.

О, бога ради! — с отвращением пробормотал Бен.— Вы хоть руки моете перед тем, как пойти сюда? — раздраженно воскликнул он.

Бену было двадцать лет. Мужчины не замечали его возраста.

— Не хотите ли холодной свинины, сынок? — спросил Коукер со своей злокозненной желтой усмешкой.

Бен поперхнулся и прижал руку к животу.

— Что случилось, Бен? —тяжело засмеялся Гарри Тагмен и хлопнул его по спине.

Беи встал с табурета, взял спой кофе и кусок коричневого мясного пирога и сел с другого бока Гарри Тагмена. Все засмеялись. Тогда он, еще больше нахмурившись, мотнул головой в сторону Макганра.

Черт побери, Таг,— сказал он.— Они нас взяли в тиски.

Вы только его послушайте,— сказал Макгайр Коукеру.— Одна порода. Я принимал этого мальчика, выходил его от тифа, помог его старику выкарабкаться из

семисот запоев, и за все мои хлопоты меня с тех пор на восемнадцать ладов обозвали сукиным сыном. Но пусть у кого-нибудь из них заболит живот,— добавил он с гордостью,— и вы увидите, как быстро они ко мне прискачут. Верно, Бен? — спросил он, поворачиваясь к нему.

Нет, только послушать! — сказал Бен, раздраженно смеясь, и погрузил в кружку острое лицо. Его горечь наполнила закусочную жизнью, нежностью, красотой.

Они смотрели на него пьяными добрыми глазами — на его серое презрительное лицо и на отблеск улыбки одинокого демона.

— И я вам еще кое-что скажу,— объявил Макгайр, тяжело поворачиваясь к Коукеру.— Если кого-нибудь из них придется резать, вы увидите, кто этим займется. А как по-твоему, Бен? — спросил он.

Черт побери, Макгайр,— сказал Бен.— Если вы когда-нибудь соберетесь меня резать, уж я позабочусь, чтобы вы перед этим перестали выписывать кренделя.

Идемте, Хью,— сказал Коукер, толкая Макгайра под лопатку.— Перестаньте гонять бобы по тарелке. Ну-ка, сползайте или валитесь с этого проклятого табурета,

мне все равно.

Макгайр, погрузившись в пьяную задумчивость, бессмысленно уставился на свои бобы и вздохнул.

— Да идемте же, дурень!—сказал Коукер, вставая.— У вас через сорок пять минут операция.

— О, бога ради! — сказал Бен, отрывая лицо от коричневой кружки.— Кто жертва? Я пришлю цветы.

— …все мы рано или поздно,— пыхтел Макгайр сквозь припухшие губы.— Богатые и бедные равно. Сеголня жив, а завтра умер. Не имеет значения… никакого значения.

— Ради всего святого! — раздраженно крикнул Бен Коукеру.— Неужели вы позволите ему оперировать в таком виде? Почему бы вам их просто не перестрелять?

Коукер оторвал сигару от длинного, малярийно усмехающегося лица.

— Но ведь он только немного разогрелся, сынок,— сказал он.

Перламутрово-жемчужный свет омывал край сиреневой темноты; границы света и темноты стежками ложились на горы. Утро, как жемчужно-серый прилив, катилось по полям и склонам, быстро вливаясь в растворимую тьму.

Молодой доктор Джефферсон Спо остановил свой «бьюик» у тротуара и вылез, щегольски стягивая перчатки и отряхивая шелковые лацканы смокинга. Его раскрасневшееся от виски лицо с высокими скулами было красиво; прямогубый рот был жестоким и чувственным. Его окружал ореол наследственного пота кукурузных полей — лишенный запаха, но телепатически явный; это был принаряженный горец, отполированный клубами и Пенсильванским университетом. Четыре года, проведенные в Филадельфии, меняют человека.

Небрежно сунув перчатки в карман, он вошел. Мак-гайр по-медвежьи соскользнул с табурета и сфокусировал на нем непослушные глаза. После чего махнул им всем толстой рукой.

Поглядите, пожалуйста,—сказал он.— Может быть, кто-нибудь знает, что это такое?

Это Перси,— сказал Коукер.— Вы же знаете Перси Ван дер Гульда?

Я всю ночь протанцевал у Хильярдов,— изящно сообщил Спо.— Черт побери! Эти новые лакированные туфли совсем изуродовали мне ноги.

Он сел на табурет и изящно выставил свои большие деревенские ноги, непристойно широкие и угловатые в бальных туфлях.

— Что он делал? — недоуменно переспросил Макгайр, обращаясь за пояснением к Коукеру.

— Он всю ночь протанцевал у Хильярдов,— жеманно сказал Коукер.

Макгайр пугливо заслонил ладонью опухшее лицо.

— Раздавите меня!—воскликнул он.— Я виноградная гроздь. Всю ночь танцевал у Хильярдов, ах ты, проклятая горная свинья! Развлекался с девочками в Не

гритянском квартале, вот что ты делал. Нас не проведешь!

Их бычий хохот слился с перламутровой зарей.

— Лакированные туфли!—сказал Макгайр.— Изуродовали ему ноги! Черт побери, Коукер, когда он десять лет назад явился в город, на нем и штанов-то не было. Его пришлось повалить на спину, чтобы натянуть на него башмаки.

Бен сухо усмехнулся своему ангелу.

— Пару ломтиков поджаренного хлеба с маслом, и, пожалуйста, не слишком пересушенных,— вежливо сказал Спо раздатчику.

Ты хотел сказать — свиных шкварок с просом, сукин ты сын. Ты же вырос на солонине и кукурузных лепешках.

Мы для него уже слишком вульгарны и грубы, Хью,— сказал Коукер.— Теперь, когда он начал напиваться в избранном обществе, его засыпают приглашениями. О нем все такого высокого мнения, что он стал официальной повитухой всех беременных девственниц.

Да,— сказал Макгайр.— Он их лучший друг. Он помогает им опростаться. И не только опростаться, но и снова забрюхатеть.

Ну и что тут плохого? — спросил Спо.— Мы ведь должны сохранять все это в тесном семейном кругу, верно?

Их смех воем ворвался в нежную зарю.

Разговор становится для меня слишком соленым,— сказал шутливо «Конь» Хайнс, вставая с табурета.

Пожми-ка руку Коукеру прежде, чем ты уйдешь, «Конь»,— сказал Макгайр.— Такого хорошего друга у тебя еще никогда не было. По-честному, ты должен был бы выплачивать ему авторские.

Свет, наполнивший теперь мир, был мягким и потусторонним, как свет, который наполняет подводные просторы Каталины, где плавают большие рыбы. Полицейский Лесли Роберте в расстегнутом мундире косолапо возник из подводного жемчужного света и остановился, горбя спину с ноющими почками. Тихонько помахивая позади себя дубинкой, он всунул исхудалое, налитое желчью лицо в открытую дверь.

— Вот вам и пациент,— шепотом сказал Коукер.— Полицейский, страдающий запорами.

А вслух они все с большой сердечностью осведомились:

Как поживаете, Лесс?

Терпимо, терпимо,— меланхолично ответил полицейский и, такой же обвислый, как его усы, пошел дальше, сплюнув в канаву большой комок мокроты.