Женщины-масонки - Шарль Монселе

Так вот, на эту-то аудиенцию я и опоздал!

Ты подскочил, не так ли? Ты спрашиваешь себя, возможно ли это и как могло это случиться? Истина заключается в том, что я и сам еще не оправился от своего ошеломления. Я, убежденный в том, что меня разбудят точно в тот час, который я назначил накануне, и кроме того, сверх обыкновения, принявший этой ночью особые предосторожности, опоздал на аудиенцию! Я опоздал не на полчаса, не на час, а на четыре часа – на четыре часа, подумай хорошенько!

В восемь утра я должен был войти в кабинет министра; в двенадцать я проснулся!

Вечерние газеты объявили о назначении Шарля де Н.

Поступай так же, как я: обвиняй судьбу, проклинай злой рок, но не ломай себе голову, ища причину этого прискорбного события. Впрочем, я, как и следовало ожидать, поначалу терялся в догадках: сперва я во всем обвинил часы, потом хотел уволить моего камердинера Жана. Скажу больше: я дошел до того, что заподозрил даже Пандору! Но это было совсем уж нелепо, и я тотчас же это понял.

Наркотик? Но зачем?

Пандора должна всячески желать моего благополучия.

Я даже заметил в ней заинтересованность коммерческими делами. Как-то на днях она пустилась в подробные объяснения структуры биржи, после чего попыталась подбить меня заняться этими делами и получить возможно большую прибыль; это возвысило бы меня в ее глазах. Я говорил на эту тему шутливо, но она была уязвлена, а потому несколько раз возвращалась к этому предмету, и, короче говоря, эта странная дискуссия едва не привела нас к ссоре. Занятная девушка, не правда ли?

Вообще я терпеть не могу причуды, которые заставляют иных женщин придумывать себе такие безвкусные, невозможные имена, как Звездочка, Вишенка, Муслин, Барвинок, Пчелка или Юность. И поэтому как-то раз я спросил Пандору:

– Откуда у вас это прозвище – «Пандора»?

– О, это дело давнее,– отвечала она.

– Давнее для вас? И как же давно это было?

– Года четыре назад, а то и больше. Один великий художник, которому не пришлось по душе имя, данное мне при крещении, нашел мне другую покровительницу в словаре мифов.

– А как же вас зовут по-настоящему?

– Мишель.

– «Пандора» действительно звучит красивее; но знаете ли вы, кто была мифологическая Пандора?

– Да, мне о ней рассказывали, но запомнила я очень немного. Кажется, это была статуя, которая превратилась в женщину[42].

– Да, такой миф тоже существует, но это совсем другой миф. А Пандора – это символ красоты и зла, соблазна и отчаяния.

Пандора расхохоталась.

– Послушать вас, так я воплощаю эту мифологическую чепуху и оправдываю свое прозвище! – сказала она.

– Я не захожу так далеко, но понимаю, что такая мысль вполне могла прийти кому-то в голову.

– Послушайте: признайтесь, что вы сгораете от желания сделать мне весьма сомнительный комплимент в форме мадригала. Вы хотите поместить меня в разряд прекрасных чудовищ…

– О Господи!

– …Прелестных вампиров, гадюк, переливающихся всеми цветами радуги.

– Ни в коем случае!

– Скажите же для начала, что я испорчена до мозга костей, что во мне нет ни капли простодушия, что у меня самая корыстная и самая черствая душа – душа старого австрийского дипломата. Соедините во мне Манон Леско и императрицу Феодору и будьте довольны.

Этой речью она привела меня в замешательство, дорогой Леопольд: она сама, казалось, старалась вызвать у меня опасения, и притом с таким задором, с таким увлечением, что перу не под силу описать эту сцену.

В другой раз (дело в том, что мне доставляет удовольствие расспрашивать ее обо всем на свете, а ее рассуждения имеют для меня такую же прелесть, какую находили мы в кислинке некоторых фруктов) я спросил ее, не вызывает ли у нее зависть честная жизнь, какую ведут буржуа.

– Отнюдь нет,– отвечала она и, видя, что я удивлен, продолжала: – Это вполне понятно: ведь я никогда не страдала от того, что веду беспорядочную жизнь. Представьте себе настоящего парижанина, самого что ни на есть истинного парижанина, никогда не покидавшего Монмартрского холма, и спросите его, хочет ли он жить в провинции. Сначала он просто не найдется, что вам ответить, но слово «нет» уже будет у него на устах; потом он повторит вам все, что когда-либо слышал о провинции: что люди там умирают от скуки, что они превращаются там в камни, что улицы там пустынны и что там ложатся спать в девять часов. Так вот: у меня точь-в-точь такие же предубеждения и точь-в-точь такое же недоверие к порядочности. Весьма вероятно, что это нелепо, и впоследствии я наверняка буду думать иначе; но сейчас характер мой соответствует моему возрасту: я еще не настолько утомлена жизнью, чтобы мечтать об отдыхе. Порядочность – это что-то вроде театра, в котором я еще никогда не бывала, это театр по ту сторону мостов, это, если хотите, современная Комеди Франсез. Мне говорили, что люди там умирают от скуки,– вот почему я никогда там не бываю. Быть может, случай приведет меня туда именно в тот день, когда я меньше всего буду об этом думать.

Принимая во внимание таковые рассуждения, я затруднился бы сказать тебе с уверенностью, любит ли меня Пандора.

У меня часто возникают сомнения, которые выводят меня из себя. В один и тот же день она порой переходит от самого естественного, самого пленительного очарования к самой наглой пренебрежительности, которая вполне способна заставить меня взять в руки палку, как это делают в старинных комедиях. В такие мгновения я спрашиваю себя: как мог я увлечься такой вот куклой,– ведь я не студент, с одной стороны, и не старик – с другой (это два полюса, весьма друг на друга похожие). Я говорю себе, что это помеха для моих планов или, по меньшей мере, уйма хлопот. Тогда я хватаю перо, я хочу написать ей и освободиться от нее; и вот, в тот момент, когда я уже намерен написать целый лист, я останавливаюсь и неизменно говорю себе с сознанием своей слабости, которая прячется за улыбкой:

– Ба! Это я всегда успею!

Или же:

– А все-таки она забавна!

Жму тебе руку, дорогой Леопольд, и желаю тебе спокойного счастья, которым ты наслаждаешься и которого вполне заслуживаешь».

«25 октября.

Пандора пожелала сделать мне подарок. Несколько дней назад она прислала мне небольшой красивый секретер из розового дерева, отделанный по всем четырем углам медной инкрустацией; это прелестный предмет меблировки, на котором обыкновенно на скорую руку набрасывают любовные записки и который состоит из множества таинственных ящичков, предназначенных специально для того, чтобы заключить в своих недрах локоны, медальоны с портретами и засушенные фиалки.