Куколка - Ирина Воробей
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Неожиданно для Татьяны в разгаре вечера к ней подошел Прохоров. Он наставнически взял ее под локоть и повел вдоль стен актового зала, в котором проходил банкет, держась чуть в стороне от празднующей толпы. Девушка встревожилась. Такая близость самого ректора всегда пугала ее, хотя, казалось бы, они уже закончили академию и диплом артистки балета теперь был у нее на руках.
— Таня, милочка, поздравляю тебя с окончанием, — старческим хриплым голосом, но мягким тоном начал Афанасий Семенович, улыбаясь желтыми зубами. — Ты молодец. Сила воли твоя достойна похвалы. Я, честно признаюсь, до последнего сомневался, что ты дойдешь до конца.
Татьяну покоробило, но она застыла в немом и очень внимательном молчании. Глазами искала отца, но его сиреневый костюм нигде не примелькался.
— Я хорошо знаю Николая и тебя тоже хорошо знаю. Знаю, как он сильно влияет на тебя.
Старик вдруг остановился, перебирая деревянные бусинки в браслете на запястье, и направил на девушку взгляд, который испугал ее еще больше. Она едва скрывала дрожь.
— Поверь, я желаю тебе только добра. И хочу сказать это тебе сейчас, пока не поздно.
Татьяна впилась ошеломленными глазами в сморщенное временем лицо. Желтые глазницы, белесые зрачки, некогда бывшие насыщенно голубыми, неровные глубокие складки в уголках глаз, на лбу, вокруг носа и над верхней губой, маленькая бородавка на подбородке — все это придавало авторитетности и одновременно слабости. Тонкие губы, такие же белесые, как зрачки, продолжали говорить.
— Тебе не стоит тратить жизнь на балет. Это никогда не было твоей стихией. Я знал это с самого начала. И отец твой знал. Но он... — мужчина тяжело вздохнул, при этом грудь его, уже искривленная старостью, но хорошо развитая и еще мощная, расширилась и начала медленно сдуваться. — Твой отец, на самом деле, больше всего любит себя. И делает это тоже только ради себя. Это он уговорил меня дать тебе шанс, а потом умолял тянуть из года в год, хотя все преподаватели настаивали на твоем отчислении, а я каждый год шел всем наперекор ради...
Он посмотрел куда-то вдаль, как будто тоже ища в толпе ее отца, и, не найдя, вернул пустой взгляд Татьяне.
— Теперь я понимаю, что это было большой ошибкой. И раскаиваюсь в этом. Хочу, чтобы ты меня простила. И отца своего прости. Он все равно любит тебя. Жаль, что его никто не научил, как надо, на самом деле, любить.
Он опять задумался на полминуты, уставившись в абстрактную картину на стене. Со стороны можно было подумать, что он ищет в этой картине смысл жизни или ответы на другие извечные вопросы, но смотрел сквозь. Сквозь многие годы жизни, сквозь многочисленные воспоминания, сквозь время, которое утекло безвозвратно.
У Татьяны на глаза навернулись слезы. Она до боли поджала губы, прикусив щеки изнутри, лишь бы не разрыдаться. В груди застрял крик отчаяния, невозможно было даже выдохнуть. Увидев это, Прохоров слабо улыбнулся и сказал:
— Ты способная девочка, вполне можешь попробовать себя в чем-то другом. Только прошу, уйди из балета, начни что-нибудь новое. Балетное искусство — это трясина. Пока не утопла по пояс, выкарабкивайся.
Девушка онемела. Сдерживать слезы не осталось сил. Рыдания вырывались наружу. Прохоров аккуратно прижал ее к себе и утешил молчаливым поглаживанием по голове. По телу Татьяны пошли легкие конвульсии, слезы вперемешку с косметикой образовали большое мокрое пятно на его белоснежной рубашке. Хотелось вырваться и убежать в темное заброшенное место, где никто бы не говорил ничего обидного и, вообще, ничего бы не говорил.
Но потом одна строгая фраза Прохорова: «Ну, все прекрати быть тряпкой» привела ее в чувство. Татьяна утерла последнюю слезу. Шок сковал сознание. Она пыталась понять этот внезапный разговор и мотивы ректора. В голове кружилась уйма вопросов: зачем отец это делал, зачем искусственно заставлял ее верить, что у нее все получается, зачем унижался перед Прохоровым, почему сам ректор решил поговорить с ней, едва удавшейся выпускницей, почему говорил про отца и его неумение любить? Вопросы выстреливали в хаотичном порядке из темноты подсознания, и она не успевала их ловить.
Прохоров еще раз грустно улыбнулся и пошел типичной походкой, положа руки за спину, немного покачиваясь из стороны в сторону. И только теперь Татьяна поняла, почему тот мужчина в торговом центре, коллега, с которым отец ходил в кино, показался ей знакомым. Это был Прохоров. Его выдали точно такие же походка и лысина.
«Все эти восемь лет они встречались?» — с ужасом осознала девушка, а затем, опомнившись, убежала в туалет, чтобы привести себя в порядок, пока ее кто-нибудь не увидел.
Остальная часть вечера прошла скучно. Татьяна много думала, мало ела. Наблюдала за отцом, который выглядел счастливым и беззаботным, стоял в окружении матерей других выпускников и развлекал их одной из своих всегда работающих закулисных историй. Он получал удовольствие от такого внимания и одобрения, о чем свидетельствовал ликующий огонек в глазах. Плавно двигая кистями рук то вперед, то назад, то в стороны, мужчина как обычно много жестикулировал. За этот вечер девушка не видела даже, чтобы они с ректором хоть раз переглянулись, не то, чтобы общались. Они, в целом, вели себя так, будто и не знали друг друга. И это было странно. Каждый родитель подходил к каждому преподавателю, благодарил его, чаще они делали это вместе со своими детьми. Отец же подошел ко всем, кроме Прохорова. Хотя, по утверждению ректора, благодарить стоило именно его. Татьяна половину оставшегося вечера пыталась свыкнуться с этой мыслью, а вторую половину абстрагироваться от нее, но ни то, ни другое ей так и не удалось.
Она ни с кем особенно не разговаривала. С Дашей и близняшками ей не хотелось общаться, но она все равно сделала с ними фото на память, хотя бы в знак уважения их многолетней дружбы. Хотя теперь сомневалась, что это считалось дружбой, скорее, просто ежедневным общением, вынужденным и рутинным. После того случая с Муравьевой Даша вела себя отчужденно, но продолжала фальшиво улыбаться и делать вид, будто ничего не произошло. Муравьева даже смотреть в ее сторону не хотела,
