Дело №346 - Лариса Капицына

Жена была в долгосрочной командировке, звонила ему иногда, сообщала какие-то подробности, которые он пропускал мимо ушей. Спрашивала, все ли в порядке. Он отвечал монотонным голосом, да, все хорошо, не волнуйся. И она спокойно прощалась с легким сердцем. А ведь несколько лет назад, думал Мешков, она бы непременно почувствовала неладное, все бросила бы, примчалась домой. Теперь – нет. И он первый раз подумал тогда, что они стали чужими.

В один из вечеров пришел шеф с бутылкой дорогущего коньяка – подарок старого друга к юбилею, они распили ее на кухне. И шеф стал учить его жизни. У него было усталое, изможденное лицо. «Очень много работы.» – пояснил он и мог бы не пояснять, Мешков и так знал, что шеф приходит на работу засветло, а уходит поздно вечером, почти ночью. И это только подтвеждало мрачные мысли. Люди жили все лучше, а работы становилось все больше. Такими темпами, лет через двадцать, мир окончательно сойдет с ума, и можно будет смело хватать любого прохожего на улице и раскручивать на «тяжелую» статью, все равно не ошибешься.

– Странно, что это случилось с тобой именно теперь. Обычно это происходит в первые годы работы.

Профессия специфическая. Слишком много дерьма. Я бы сказал, одно сплошное дерьмо. – и шеф налил себе рюмку и выпил ее залпом, как обычную водку, поморщился, покрутил недоверчиво массивную бутылку в руках.

– Слушай, что они все находят в этом говне? Надо было водку взять…

Потом они стали разговаривать. И шеф сказал, что в принципе есть два варианта развития событий.

Первый ожидает Мешкова с вероятностью десять к одному. Он станет циником, как почти все вокруг. Как он сам. Но если уж ему, Мешкову, так этого не хочется, то можно применить одно правило.

– Не обобщать. – веско сказал он. – В этом все дело. Как только начинаешь обощать – все. Пиши пропало.

Будешь хлебать дерьмо до пенсии. Жить можно, но скучновато. Скучно жить, когда видишь вокруг себя только дерьмо…

И Мешкову показалось, что он говорит о себе. Шеф говорил путанно, быстро захмелел, сказалась усталость, но Мешков его понял – не стоит все валить в одну кучу.

– Забудь это дело. Пусть здесь, – шеф постучал кончиком указательного пальца по виску, – останутся только факты.

Шеф ушел, а Мешков остался сидеть на диване, бездумно щелкая кнопками на пульте от телевизора, остановил взгляд на молодом парне, улыбающемся во весь экран. Олимпиада в Турине, парень биотлонист взял золото. Мешков презрительно фыркнул. Вот еще один экземпляр, все ради тщеславия, ради удовлетворения собственных амбиций. Дышит так, что грудную клетку того и гляди разорвет. Ну, как же, он на вершине!

Камера взяла средний план.

У парня не было ног.

Вместо них – короткие культи, к которым приделаны маленькие лыжи. Он сидел на санках, разбросав лыжные палки в стороны, победно воздев руки к небу, буквально излучая с экрана радость триумфа.

Мешков понял, что соревновались паралимпийцы. Действительно, ведь олимпиада уже закончилась. Он редко смотрел телевизор, в голове и так было полно всякой дряни.

Он подумал тогда, глядя на эту радостную счастливую рожу, что мать-природа, следуя собственному нелогичному выбору, не дала этому парню ничего, даже минимума, необходимого для жизни. Выплюнула однажды в грязный, кипучий мир, да еще не где-нибудь в Швеции, а в такой стране, где не каждый здоровый может за себя постоять. Крутись как хочешь. А выбор у тебя не большой. Хочешь – покрывайся плесенью, выпрашивай у здоровых собратьев подачку в виде жалкой пенсии, таскайся по врачам, кляни судьбу каждый раз, как только утром откроешь глаза. Не будет у тебя ни взлетов, ни побед. А будут только падения, и ты узнаешь, что падать можно бесконечно. Никто не обрадуется твоему приходу в этот мир, а все будут ждать ухода, и даже мать или сестра (у кого ты там камнем повиснешь на шее), глядя на твои культи, нет-нет да и вздохнет украдкой: «Скорей бы!…»

А хочешь – стиснув зубы, иди к вершине. Но тогда тебя ждет боль. Много-много боли! И если по пути к вершине ты не подавишься этой болью, может быть, познаешь такое счастье, которое не каждому смертному дано испытать. Хотя и тут нет гарантий. Матери-природе все равно. Для нее ты – пасынок, и ей глубоко плевать, чем там у тебя все закончится.

Парень сидел в санках, с глупым, счастливым лицом, грудная клетка с номером четыре ритмично расширялась, изо рта валил пар. Он тряс головой, пожимал руки подбежавшим к нему людям, ошалевший от радости, не замечая, что под носом мотается сопля, ему было не до того. Он был на вершине. И только он один, да может быть жестокая в своей нелогичности природа знала, чего ему стоил этот миг. Пожалуй, он был счастливее многих. И вряд ли он сделал кому-нибудь подлость. Все его силы ушли на преодоление себя и предлагаемых судьбой обстоятельств.

Ошалевшее, счастливое лицо потеснило холеную физиономию любителя терзать двенадцатилетних девочек.

И дышать стало немного легче.

Все разные. Сама жизнь подтверждала это. Главное, чтобы не нарушился хрупкий баланс, чтобы одних было не слишком много, а других – не слишком мало, чтобы мир мог существовать дальше. Он уверовал в эту теорию и стал работать дальше, убежденный, что если где-то какой-то упырь ограбил старуху, то в этот же миг, в какой-нибудь провинциальной дыре многодетная семья оформляла опеку над сиротой. Это должно было происходить, чтобы не нарушился баланс, равновесие, иначе все пойдет прахом.

С годами таких моментов становилось все меньше. Но теперь его угнетало другое. Он вдруг возненавидел эти стены, эту мебель, этот кабинет. Ему стало казаться, что он и есть главный заложник этих стен.

Люди менялись, менялись эмоции, показания, слова, обстоятельства. А он по-прежнему приходил сюда каждое утро и будет приходить до самой пенсии.

Этот цветок, должно быть, не вынес ужасной энергетики, которой просто напитаны эти стены.

Единственное существо, способное выжить здесь – это он сам.

Мешков махнул рукой и уселся на стул. Хватит мучить себя. Завтра он избавится от этого бедолаги, и может быть, даже шваркнет горшок об землю со всей дури.

Просто ему пора отдохнуть, отвлечься, расслабиться.

Он стал думать о самоубийце, который нарушил его планы и лишил его заслуженного отдыха.

И надо сказать, человек этот не вызывал у него сочувствия. Нет, не вызывал.

Мешков четко понял, что Тучков Егор Иванович не покончил с собой.

Он не страдал от конфликтов. Он сам провоцировал их, и даже как это не странно, получал от этого удовольствие. Это во-первых. Во-вторых, Мешков так и не обнаружил повода для такого шага. Увольнение? Но его не уволили, а только пригрозили. Деньги? Федотов сам сказал, что решил плюнуть на долг. Что касается жены…