Даурия - Константин Седых

Когда, поспешно поднявшись, он снова заглянул в окно, свеча была уже потушена. Но совсем нечаянно наткнувшись в колоде на отверстие для болта и прислонив к нему ухо, услыхал невнятный испуганный говор Дашутки с Агапкой:

– Да это, может, собака пробежала.

В ответ донесся взволнованный, торопливый голос Дашутки:

– Не знаешь ты его. Он такой, он на все решится. Так и знай, что это он тут был. У него ведь, чего доброго, хватит духу и убить меня.

Этого Роман не вынес. Он приложил губы к отверстию и, забыв о всякой осторожности, громким голосом, полным обиды и гнева, крикнул:

– Не бойся, не убью… Милуйся со своим купцом… – и, спрыгнув с завалинки, бросился по улице, переполошив всех собак.

Дома не спали. Все были приодеты по-праздничному. Андрей Григорьевич достал из сундука свой форменный мундир, которого он не носил лет десять, и, заметно важничая, держался молодцом. У Авдотьи давно уже вскипел самовар, стояли на кухонном столе подносы печенья, прикрытые белыми полотенцами. А Северьян уставил весь залавок бутылками где-то добытого вина. Едва Роман стукнул калиткой, как Авдотья, а следом за ней Северьян выбежали на крыльцо. Увидев, что он идет один, Северьян разочарованно спросил:

– А где же невеста? Волки с кашей съели? Ведь мы тут, брат, с матерью давно все на мази держим. Даже дед и тот своего Георгия на грудь прицепил. А ты, выходит, подкузьмил нас?

Роман не ожидал, что в семье кипят такие хлопоты, иначе он не показался бы домой до утра. Но теперь делать было нечего, приходилось краснеть.

– Да ты скажи, ради Бога, что поделалось? – не вытерпела Авдотья.

– Мне слово дала, а сама за Алешку согласилась… Пропили ее нынче вечером.

– Эх, жених, жених! – покачал сокрушенно головой Се-верьян. – Да разве так отчаянные-то делают? Ты бы ее из рук не выпустил, как слово дала тебе.

– Думал я, что выгоните меня вместе с ней. Тебя боялся, а то бы…

Но Северьян гневно перебил его и сказал совсем неожиданно такое, что Роман готов был разрыдаться от горя и бешенства.

– Экий ты, – сказал он, заскрежетав зубами. – Да разве за это выгоняют? Поругать бы, оно, конечно, поругал, да и то бы больше для порядку, чтобы не задирал ты шибко нос. А ты оробел… Эх, не в меня ты! – махнул он с досады рукой.

Только теперь понял Роман, какую он сделал непоправимую глупость. Дашутка сама пришла к нему. «А ведь ей это что-нибудь да стоило, – пожалел он ее, – а я не решился, отца струсил. И правильно она сделала, что плюнула на меня. Она ко мне, как на исповедь, шла, а я… Так мне и надо!..»

Отец и мать давно ушли в дом, а Роман все стоял на крыльце, бесцельно навалившись на перила.

IX

Знатную свадьбу устроил своему любимчику Алешке Сергей Ильич. Гулять на свадьбе пригласил он не только свою родню, но и всех родственников невесты. В четырнадцать пар и троек снаряжен был разукрашенный лентами свадебный поезд. Венчаться Чепаловы поехали в Горный Зерентуй, так как мунгаловский поп хворал и давно не бывал в церкви. Тусклое зимнее солнце стояло уже прямо над падью, когда проводили поезд, многочисленные колокольцы которого долго доносились еще с тракта.

Из-под венцов свадьбу ожидали поздно вечером. К этому времени в раскрытой настежь чепаловской ограде нельзя было протолкнуться от народа, собравшегося поглазеть на молодых. Ограду освещали цветные китайские фонари, привязанные к длинным жердям, обвитым полосками кумача. По обычаю полагалось, когда молодые выйдут из кошевы и направятся в дом, щедро бросать в них овес и пшеницу, чтобы жили они, не проедая хлеба, вдоволь теша себя пивом и брагой. Сергей Ильич не поскупился и тут. Пять мешков, набитых под вязки отборным зерном, вынесли работники из амбаров в ограду. Парни, ребятишки и девки налетели на мешки, как стая прожорливых косачей, и принялись набивать рукавицы, запазухи и карманы, готовясь к веселой потехе. То и дело в ограде вспыхивала ложная тревога. Стоило только кому-нибудь крикнуть «едет!», как толпа начинала шуметь и переталкиваться с места на место, словно зыбь, поднятая на озере беспорядочно дующим ветром.

Но свадьба была еще далеко. Из Горного Зерентуя тронулась она только в сумерки. У Чингизова кургана, от которого оставалось до Мунгаловского восемь верст, поезд остановился на короткий отдых. Оттуда подгулявшие чванливые поезжане, не жалея коней, понеслись вперегонки. Каждому хотелось первым влететь в чепаловскую ограду, чтобы знал потом поселок, чьи кони лучше всех. От кургана вырвался далеко вперед на тройке своих каурых тысяцкий Платон Волокитин, гикая и размахивая бичом. Но скоро стали его настигать вороные Елисея Каргина, за которыми вплотную держалась рыжая тройка Чепаловых, закидывая снегом из-под копыт спины Каргина и Петьки Кустова. На переезде через Драгоценку Каргин обогнал Платона и не удержался, крикнул ему:

– До свиданья, тысяцкий!

Задетый за живое, Платон поднялся в кошеве во весь свой рост и, захлебываясь от встречного ветра, яростно крутя бичом над головой, заорал во всю глотку:

– Врешь, не уйдешь!..

На крутом повороте от резкого толчка кошева накренилась, зачерпнула кучу снега, а Платон, описав в воздухе замысловатую фигуру, ткнулся головой в сугроб, но вожжей из рук не выпустил. Пока искал он в сугробе папаху, обогнавшие его Чепаловы и Каргин были уже далеко. Крепкая встряска моментально протрезвила Платона. Он потер ушибленное колено, кряхтя залез в кошеву и поехал шагом.

Заливистым лаем оповестили поселок собаки о приближении свадьбы, едва она вымахнула из-за речки. В чепаловской ограде народ прижался к заплотам, чтобы не попасть под копыта коней. Скоро донеслась с Подгорной улицы бешеная скороговорка колокольцев. Первой влетела в ограду вороная тройка с белоногим рысаком в кореню. В воротах отвод кошевы задел за столб и с треском переломился. Толпа испуганно ахнула и замерла. Не успел Каргин вылезти из кошевы, как нагрянули и молодые, которых вез Никифор.

У крыльца живо разостлали туркменский ковер. На нем, дожидаясь молодых, стали с ковригой на блюде принаряженные купец Чепалов с женой. Только тронулись молодые от кошевы к ним, как со всех сторон их стали забрасывать хлебом, норовя ударять как можно больнее. Алешка закрывался руками, прятал лицо в воротник лисьей шубы. Но Дашутка с нарумяненными холодком щеками прямо несла свою гордую голову, терпеливо снося садкие укусы зерен, сыпавшихся на нее со всех сторон.

Платон Волокитин услужливо сунул ей в руки носовой платок и зычно крикнул:

– Эй, публика… Полегче малость, полегче…

Молодые подошли к ковру, встали на колени и трижды поклонились в ноги купцу с купчихой. После этого тысяцкий и сваха помогли им подняться на ноги, а купец перекрестил троекратно их головы ковригой и дал откусить от нее сначала Алешке, а затем Дашутке. Толпа, затаив дыхание, наблюдала, кто из них откусит больше. Больше откусила Дашутка. По толпе от края до края прокатился восхищенный говорок:

– Вот это кусанула…

– Чуть не полковриги отхватила…

– Зубастая будет баба, себя в обиду не даст…

Прячась за спины парней, Роман, не отрываясь, глядел на Дашутку. Вся жизнь его была в ней, только ее одну он и видел в праздной толпе, надвинувшейся со всех сторон к крыльцу. Не раз он порывался уйти, чтобы не растравлять себя напрасно. Но уйти не мог. С мучительным любопытством смотрел он и не мог наглядеться на зарумяненное морозом лицо, на крепко сжатые, чуточку пухлые губы Дашутки. «Гляди вот теперь да кайся», – без конца попрекал он самого себя и находил в этом жестокое, одному ему понятное удовлетворение. Но, терзаясь, он втайне все еще надеялся на какое-то чудо, которое вернет ему Дашутку.

Встретив и благословив молодых, Чепаловы повели их в дом. Следом за ними хлынула и толпа, в которой замешался Роман, низко надвинувший на лоб папаху с алым верхом. В большом чепаловском зале были набраны свадебные столы, покрытые белоснежными махровыми скатертями. Столы ломились от всевозможных вин и закусок. Но ропот удивления вызвал огромный осетр, дымившийся на кургане залитого сливками риса. Был длиною он чуть ли не в сажень. Толпа при виде его невольно ахнула.

Молодых усадили за стол. Рядом с Алешкой грузно опустился на стул Платон Волокитин, а возле Дашутки, на голове которой лежала тяжелая гроздь восковых цветов, уселась Анна Васильевна. Купец Чепалов первую рюмку подал тысяцкому, вторую – свахе, а потом принялся обносить вином поезжан. Когда перед каждым из гостей стояло по рюмке, Платон поднялся и крикнул во всю глотку:

– Горько!

Это значило, что молодые должны посластить вино поцелуями. Алешка и Дашутка вспыхнули, неловко встали и неловко поцеловались.

– Мало! – закричал Елисей Каргин. – Еще раз горько!

– Горько, горько!.. – дружно поддержали его поезжане.

И снова начали целоваться Алешка с Дашуткой, каждым своим поцелуем втыкая в Романа острый нож. Только тут он отчетливо понял, что Дашутка потеряна окончательно и бесповоротно. Никакого чуда ждать больше нечего. Не в силах оставаться в зале, он начал проталкиваться к выходу. У порога остановился, оглянулся и увидел, что Дашутка заметила его. Он насилу удержался, чтобы не крикнуть ей «прощай», но в его взгляде, в выражении лица было столько муки, что Дашутка поняла его без слов.