Южный ветер - Норман Дуглас

-- Будда, -- предложил свою версию граф. -- Будда из второсортного алебастра. Китайский Будда ничтожного, реалистического периода.

-- Странно, -- заметил мистер Херд. -- Мне он напоминает дохлую рыбу. Нечто древнее, рыбообразное -- наверное, это рот виноват...

-- Красавец! -- с отвращением принюхавшись, вмешался в обмен репликами Эдгар Мартен. -- Глаза как у вареной трески. И этому чудищу хватает наглости называть себя Мессией. Я, слава Богу, еврей, меня это все не касается. Но будь я христианином, я бы ему сразу башку оторвал. Клянусь, оторвал бы. Грязный, зловонный, засиженный мухами мошенник. Собачий приют по нему плачет!

-- Ну что вы, что вы, -- сказал мистер Херд, которому неистовый молодой человек пожалуй даже нравился, и которого охватила этим вечером большая, нежели обычно, терпимость. -Что это вы! Он же не виноват, что у него такое лицо. Неужели в вашем сердце не отыщется уголка для чего-то оригинального? И не кажется ли вам, -- оставляя в стороне религиозные соображения, -- что мы, туристы, должны быть благодарны этим людям, столь разнообразящим местный ландшафт своими живописными красными рубахами и прочим?

-- Я равнодушен к ландшафтам, мистер Херд, во всяком случае, пока в них не проглядывают пласты, разломы и прочие геологические характеристики. Живописность меня тоже не волнует. Я битком набит стихами Ветхого Завета и оттого поневоле смотрю на человека с этической точки зрения. Вас интересует, какое отношение имеет одежда человека к его религии? Вот вы говорите, он не виноват, что у него такое лицо. Прекрасно, но если он не виноват и в том, что у него такой замызганный, сальный макинтош, я готов съесть мою шляпу. Неужели человек не может быть Мессией без того, чтобы не напялить красную рубашку, какой-нибудь немыслимый халат, синюю пижаму и черт знает что еще? Да тут и спорить-то, по-моему, не о чем! Пожалуйста, можете называть меня прямолинейным брюзгой. Но если человек свихнулся на религии или вегетарианстве, так будьте уверены, у него и по другим статьям не все дома, -- он или против вивисекции борется, или питается одними орехами, или одевается черт знает во что, или марки коллекционирует, а в придачу оказывается, что он еще и развратник. Разве вы никогда этого не замечали? И почему он такой грязный? В чем связь между грязью и благочестием? Что, оба качества восходят к далеким предкам и одно волочет за собой другое? Когда я вижу подобное существо, мне хочется разрубить его на части. Агаг, мистер Херд, Агаг! Нужно будет как-нибудь сходить, взглянуть на этот экземпляр еще раз, такое не каждый день увидишь. Это живое ископаемое -- постплейстоцен.

Он удалился; Кит с графом, погруженные в разговор, также отошли на несколько шагов.

Мистер Херд стоял в одиночестве, повернувшись спиной к Учителю. Лунный свет еще заливал землю, мигали и потрескивали фонарики. Некоторые потухли, оставив темные провалы в световой стене. Из гостей многие ушли, не потрудившись проститься с хозяином; он любил, чтобы гости чувствовали себя как дома и покидали его "по-французски", когда захотят, -- или "а l'anglaise(20)", как называют это французы. Сад почти опустел. Великая тишь опустилась на его тропы и заросли. Откуда-то издали долетало громкое пенье кутил, никак не желавших расстаться с праздником; внезапно его прервал жуткий треск и взрыв смеха. Это повалился один из столов.

Со своего места епископ волей-неволей слышал Кита, возвысившего голос, дабы подчеркнуть то, что он,в лучшей своей манере втолковывал графу:

-- До меня это только сию минуту дошло. Человечеству нужен трамплин. И ему все равно не выдумать ничего лучше, чем вот этот чистый, беспримесный византизм. Хотя я предпочитаю называть его кретинизмом. Возьмите Православную церковь. Хранилище апокалиптических бредней, к которым невозможно относиться серьезно. Бредней наилучшего сорта -- бредней, не допускающих компромисса. Вот об этом я и говорю. Выморочная, выхолащивающая вера этих людей создает трамплин для скачка в чистую стихию мышления, намного превосходящий все, что способна предложить Англиканская церковь, чьи достойные какой-нибудь полудевы уступки здравому смыслу дают соблазнительное прибежище тем, кто в интеллектуальном смысле попросту слаб в коленках. Я выражаюсь достаточно ясно? А то меня мучает адская жажда.

-- Я совершенно с вами согласен, мой друг. У русских трамплин гораздо лучше английского. Странно лишь, что русский не прыгает, между тем как англичанин прыгает и довольно часто. Ну, что делать! Без дураков мы бы не выжили.

Услышав эти речи мистер Херд без малого окаменел. Кит, такой приятный человек! "Достойные какой-нибудь полудевы уступки здравому смыслу": что он хотел этим сказать? Неужели его церковь и впрямь повинна в чем-то подобным?

"Завтра нужно будет как следует все обдумать", -- решил он.

Учитель, когда они возвратились к нему, так и не двинулся с места. На складках замызганной домодельной шерсти по-прежнему покоились, напоминая морскую звезду, ладони; по-прежнему вперялись во что-то, лежащее за пределами зеленой беседки, глаза; лицо по-прежнему оставалось маской безмятежного слабоумия.

Стакан оказался пустым.

Голова старца медленно, словно сидела на шкворне, повернулась в сторону телохранителей.

Несколько любимых учеников -- среди которых отсутствовал Красножабкин, в эту минуту провожавший госпожу Стейнлин на ее виллу, -- тут же подскочили к Учителю и вывели его, поддерживаемого двумя облеченными апостольским чином девами, известными, соответственно, под именами "Золотая рыбка" и "Наливное яблочко", прочь из зеленого укрытия в пустынный, освещенный луной сад. Учитель грузно опирался на руку одной из дев, с бесцветных губ его слетали сварливые, почти членораздельные звуки. Казалось, он вот-вот заговорит, обуянный потребностью облечь в слова некую истину, слишком глубокую для понимания ее человеком.

-- Готов поспорить, я знаю, о чем он, -- прошептал Кит. -Что-нибудь насчет Человеко-Бога.

ГЛАВА XIV

Мягкосердечие русского правительства давно уже стало притчей во языцех. Однако всякому терпению...

Ученые, изучающие жизнь монаха-расстриги Бажакулова, подразделяют ее на пять явственно очерченных периодов: послушнический, полемический, политический, период просветления и период изгнания.

Первый из них начался в его юношеские годы, когда, будучи выгнанным из-под отеческого крова вследствие укоренившейся в нем привычки к праздношатанию и прочих не поддававшихся исправлению пороков, он принял постриг в расположенном невдалеке от Казани монастыре. Если не считать случайных провинностей, на которые его толкала молодая горячность и за которые к нему применялись суровые дисциплинарные меры, он, судя по всему, достаточно ревностно исполнял монашеские обязанности. Было, впрочем, замечено, что с течением лет он стал проявлять неуместный интерес к тонкостям вероучения. Он вел чрезмерно вольные разговоры и вечно с кем-нибудь спорил. Не умея ни читать, ни писать, он развил в себе изумительную память, позволявшую ему помнить все, что он когда-либо слышал, и всех, кого когда-либо видел, -- и пользовался этой своей способностью в самое неподобающее время. Обнаружив склонность к перекорам и непокорству, он провозглашал, будто многое в устройстве Святой Русской Церкви следует переменить и осовременить. Людям, утверждал он, нужен Новый Иерусалим. Одна из бурных перебранок с настоятелем по поводу личных свойств Духа Святого завершилась для старика переломом челюсти, а для молодого человека -- изгнанием из монастыря. Наступил полемический период. В целом насельники монастыря были рады, что никогда больше его не увидят, -- в особенности отец-настоятель.