Сочинения - Уильям Теккерей

– А кто ввел его сюда? По-моему, это Марч рекомендовал мистера Гарри в члены клуба, – сказал кто-то.

– Правильно. Но милорд считал, что он представляет нам совершенно другую особу, не правда ли, Марч?

– Придержи свой грязный язык, не лезь не в свое дело, – произнес сей аристократ. Однако предположение, высказанное Джеком Моррисом, нашло немало сторонников в свете. Многие почли крайне неприличным то, что мистер Гарри Уорингтон мог хоть на миг поверить в смерть своего брата. И вообще, в появлении этого молодого человека и в его последующем поведении было, по их мнению, много подозрительного, а посему следовало проявить особенную осторожность по отношению ко всем этим иностранцам, авантюристам и тому подобным личностям.

Гарри же, невзирая на то, что он был теперь на свободе и его денежные затруднения кончились; невзирая на щедрое даяние тетушки; невзирая на воскрешение из мертвых любимого брата, сожалеть о чем у него и в мыслях не было, хотя все его приятели из кофейни Уайта были уверены в обратном; невзирая на то, что Мария проявила большое благородство, когда с ним приключилось несчастье, – невзирая на все это, он, оставаясь один, был далеко не весел и покуривал свою виргинскую трубку в довольно смятенном состоянии духа. И не потому, что он лишился родового имения, – эта потеря нимало его не тревожила, он знал, что его брат выделит ему его долю, как выделил бы он сам брату, – но после всех сомнений и споров с самим собой оказаться бедняком и в то же время быть связанным неразрывными узами с немолодой кузиной! Да, она была немолода, это он знал твердо. Да что там, когда она пришла к нему в эту отвратительную каморку на Кэрситор-стрит и обильно лившиеся из глаз слезы смыли румяна с ее щек, она показалась ему не моложе его матери! Кожа на лице у нее была желтая, сморщенная, и при воспоминании об этом он и сейчас чувствовал такую же растерянность, как в тот день, когда ей стало дурно в карете по дороге в Танбридж. Что скажет его мать, когда он приведет такую супругу в дом? И, боже милостивый, какие баталии начнутся между ними! Ему придется уехать, поселиться на одной из плантаций – чем дальше от дома, тем лучше – и взять с собой нескольких негров; он постарается стать хорошим хозяином и будет много времени проводить на охоте; но будь то в Каслвуде или в собственном доме, – что за жизнь готовит он для бедной Марии, которая привыкла бывать при дворе и на раутах, танцевать на балах и все ночи напролет играть в карты! Если бы он мог хотя бы заняться управлением имения… О, он бы честно вел дело и постарался бы восполнить все, что потерял за свою бесполезно прожитую жизнь и сумасбродства последних месяцев! В полгода промотать пять тысяч фунтов все наследство и все сбережения, сделанные за долгий период его несовершеннолетия! Он нищий, – если бы не доброта его дорогого Джорджа, у него не было бы никаких средств к существованию, ничего, кроме старой жены. Да, он нищий, нарядный нищий, разодетый в бархат с серебряными галунами (бедняга, как на грех, был в самом лучшем своем костюме)! Каким фертом явился он в Европу и вот к какому концу пришел! И среди всех этих сумасбродств в компании своих светских друзей – на скачках в Ньюмаркете или в кофейне Уайта – был ли он счастлив хоть единый миг здесь, в Европе? Да, было три-четыре счастливых дня, да еще вчерашний вечер в доме дорогой, дорогой миссис Ламберт, и доброго бравого полковника, и этих славных приветливых девушек. И прав был полковник, укоряя его за безрассудство и мотовство. А он показал себя грубой скотиной, когда сердился на него, и да благословит их всех бог за то, что они так великодушно старались ему помочь! Такие мысли поведал Гарри своей трубке, утопая в клубах дыма и поджидая возвращения брата от тетушки Бернштейн.

Глава LIV, на протяжении которой Гарри сидит дома, покуривая трубку

Дед наших виргинцев с материнской стороны, полковник Эсмонд, о котором упоминалось уже не раз, покинул Англию, чтобы обосноваться в Новом Свете, и некоторую часть долгого американского досуга посвятил писанию мемуаров о днях своей юности. В этих записках немалая роль была отведена госпоже Бернштейн (в девичестве Беатрисе Эсмонд), и так как Джордж не раз читал и перечитывал писания своего деда, он познакомился с этой своей родственницей – молодой, красивой, своевольной девицей, какой была баронесса полстолетия тому назлд, задолго до того, как он ее увидел; а теперь ему довелось снова свести с ней знакомство, уже на склоне ее дней. Когда поблекли щеки и потускнел взгляд, радостно или печально женщине, утратившей свою красоту, вспоминать о тех днях, когда эта красота была в расцвете? Когда сердце одряхлело, приятно ли вспоминать о том, как горячо оно билось, согретое чувством? Когда наш дух стал томен и вял, хотим ли мы помнить, как свеж и бодр он был когда-то, как радужны были надежды, как живо участие, как пылко и жадно радовались мы жизни? Увы, они увяли теперь: и первые весенние бутоны, и пышные розы – зрелая красота лета – и сочные плоды осени… увяли, осыпались, и голые ветви дрожат от зимней стужи.

«А ведь она когда-то была красавицей!» – проносится в голове у Джорджа Уорингтона, когда его тетушка – нарумяненная, вся в бриллиантах, входит в комнату, возвратившись с раута. И эти руины были блистательным дворцом! Толпы поклонников вздыхали у этих дряхлых ног, и блеск этих глаз смущал их покой. Джорджу припомнилось, как у них дома в Уильямсберге жгли фейерверк в честь дня рождения короля и он смотрел потом на обгорелый скелет огненного колеса и пустые патрончики от римских свечей. Когда он раздумывал над мемуарами своего деда, ослепительно яркая жизнь его тетки Беатрисы прошла перед его глазами. Наш простодушный Гарри тоже видел эти мемуары, но он не был книгочием и перелистал их с пятого на десятое; да если бы даже он их и прочел от корки до корки, они бы, вероятно, не заставили его погрузиться в такие глубокие размышления, как его старшего брата, ибо Гарри никогда не был в такой мере, как Джордж, склонен к философствованию.

Мистер Уорингтон полагал, что у него нет оснований сообщать тетушке о том, сколь основательно знаком он с ее прошлым, и потому хранил на сей предмет молчание. Когда они поужинали, тетушка, указав тростью на секретер, попросила служанку подать ей лежавшее там под чернильницей письмо, и Джордж, узнав надпись на конверте, понял, что это то самое послание, которое он привез из дома.

– Судя по этому письму, – сказала старая дама, пристально глядя на племянника, – после вашего возвращения домой у вас с моей сестрой далеко не все шло гладко?

– Вот как? Не думал я, что госпожа Эсмонд станет писать вам об этом, сказал Джордж.

Баронесса достала огромные очки, и глаза, метавшие когда-то огненные взгляды и воспламенившие немало сердец, на минуту приковались к письму; затем она протянула его Джорджу, и он прочел следующее:

«Ричмонд, Виргиния,

26 декабря 1766 года

Милостивая государыня и сестра! Спешу с благодарностью уведомить Вас, что письмо Вашей милости от 23 октября сего года доставлено мне нынче с пакетботом «Роза», и я незамедлительно отвечаю Вам в эти праздничные дни, кои должны были быть исполнены мира и благоволения для всех, однако мы, по воле неба, и в эти дни несем наше бремя земных печалей и тревог. Мое ответное послание доставит Вам мой старший сын – мистер Джордж Эсмонд-Уорингтон, самым чудесным образом возвратившийся к нам из Долины Теней (о чем уже был уведомлен в предыдущих письмах мой бедный Генри) и пожелавший, не без моего на то согласия, посетить Европу, хотя он и пробыл с нами весьма недолго. Я очень опечалена тем, что судьбе было угодно, чтобы мой дражайший Гарри появился на родине, – я имею в виду в Англии, – так сказать, под чужой личиной и был представлен его величеству, всей моей родне и родне его отца в качестве наследника отцовского состояния, в то время как мой дорогой сын Джордж был жив, хотя мы и считали его умершим. Ах, сударыня! Какие муки разрывали сердце матери и брата в течение этих полутора лет его плена! Мой Гарри – нежнейшее существо из всех живущих на земле. Радость при виде мистера Эсмонда-Уорингтона, возвращенного к жизни, заставит его забыть о суетной мирской утрате постигшей его самого. Он не будет слишком страдать, оказавшись, – весьма относительно, конечно, – в положении бедняка. Самый великодушный из людей и самый покорный из сыновей, он охотно отдаст своему старшему брату наследство, которое досталось бы ему, если бы не случайность рождения и не чудесное спасение моего сына Джорджа, возвратившегося к нам по воле провидения.

Ваше благорасположение к моему дражайшему Гарри особенно дорого нам сейчас, когда его доля наследства, как младшего сына, становится ничтожной! Много лет назад нам представлялась весьма заманчивая возможность прочно укрепить его положение в наших краях; сейчас он был бы уже хозяином крупного поместья со значительным количеством негров-рабов и влиятельной фигурой в наших кругах, если бы в свое время посчитались с желанием матери и небольшое состояние, оставленное ему отцом и помещенное под скромные проценты в английские бумаги, было бы использовано для этого необычайно выгодного приобретения. Но юридические формальности и, как ни грустно мне в этом признаваться, сомнения, выраженные моим старшим сыном, одержали верх, и великолепный случай был упущен! Гарри убедится в том, что его личный доход тщательно сберегался и накапливался, – да будет его жизнь долгой, долгой и да принесут эти сбережения ему радость! И да благословит небо Вас, дорогая сестрица, за все то, что Ваша милость соблаговолит добавить к его небольшому капиталу! Как я заключила из Вашего письма, назначенное Гарри содержание не могло покрыть его расходов в том избранном обществе, в котором он вращался (а внук маркиза Эсмонда, уже почти ставший его наследником, само собой разумеется, имеет право быть принят как равный в любом кругу английской знати), и посему, располагая некоторой суммой, давно предназначенной мной для моего дорогого дитяти, я доверила часть ее моему старшему сыну, искренне, надо отдать ему справедливость, привязанному к своему брату, и поручила ему распорядиться этими деньгами с наибольшей выгодой для Гарри».