Вкус к жизни. Воспоминания о любви, Сицилии и поисках дома - Темби Лок

– спуститься вниз. Это было справедливо, равноправно. К тому же его громкоговоритель был дешевым и работал не очень хорошо. А с этой точки звук разносился по улице лучше всего. Даже женщинам, у которых был включен телевизор, когда они готовили, было слышно, что он предлагает. Он продолжал нараспев рекламировать свой товар: сливы, персики, нектарины. Я сразу же поняла, что дела у него идут неважно. Для того чтобы продавать фрукты, он приехал слишком поздно. Никто, я подозревала, не собирался отойти от своей плиты, чтобы посмотреть на них, поговорить, а затем и купить, тем более что большая часть того, чем он торговал, уже была собрана в ближайших садах мужьями, сыновьями и зятьями, которые ухаживали за землей. На кухне Нонны, на столе, я заметила маленький деревянный ящичек со свежими грушами. Должно быть, их оставили, когда мы ушли на кладбище. Двери ее дома всегда были открыты. Груши, как я поняла, были с фермы ее кузена, Круциано.

Мужчина выбрался из кабины крошечного грузовичка и приблизился ко мне.

– Buongiorno, signora, – протянул он руку. Под его ногтями была земля. Когда я пожала протянутую руку, она оказалась грубой на ощупь. – Condoglianze per suo marito. – Мои соболезнования о вашем супруге.

После этого мне захотелось упасть в его волосатые объятия. Что-то внутри меня размякло. Этот маленький городок давал мне то, чего никогда не мог дать Лос-Анджелес. Парень в продуктовом магазине в Силвер-Лейк даже не знал о том, что мой муж умер, хотя я заходила туда каждую неделю на протяжении многих лет. Здесь же продавец фруктов, чьего имени я не помнила, знал и помнил о том, что мой муж умер.

– Grazie. – Мои колени внезапно превратились в лапшу, и я была удивлена тем, как ранимо звучал мой голос.

Он выпрямил свою руку, чтобы поддержать мое тело, потерявшее опору.

– Ma che si puo far? La vita e cosi. Si deve combattere. Punto e basta. – Но что мы можем поделать? Такова жизнь. Мы должны бороться. И этого достаточно.

Я кивнула в знак согласия, и еще что-то внутри меня сломалось и освободилось. У меня на глазах выступили слезы. Он не вздрогнул и не отвернулся. Вместо этого он кивнул в ответ.

– Si, e cosi. – Да, это так. – А потом сделал шаг назад и повернулся к своему фруктовому грузовичку. Он достал susina – сицилийскую сливу, маленькую, нежную, овальной формы и сиреневого цвета, отливавшую голубым и красным. Набрав две пригоршни слив в пакет, он вручил его мне.

– Grazie, Salvatore, – услышала я за своим плечом. Я не заметила, как моя свекровь появилась на пороге за моей спиной.

– Signora, ha bisogna di qualcosa? – Вам нужно что-нибудь еще?

– A posto. – У меня все есть, – ответила она.

На этом Сальваторе вернулся к своей машине, схватил микрофон и снова начал нараспев выкрикивать названия фруктов, словно пел серенаду.

Через секунду он уже двинулся на заднем ходу вверх по улице, по пояс высунувшись из окна и одновременно прикуривая сигарету. Двигатель натужно тарахтел.

Я вернулась обратно в дом со своим пакетом слив.

– Banane e Patate viene piu tardi, – сказала мне Нонна. Торговец, которого все называли «Бананы и картофель», должен был появиться чуть позже. Его прозвали так потому, что это были первые слова, которые он выкрикивал, когда ехал по улице, продавая свои товары. Я надеялась, что, когда он приедет, я уже буду спать. Внезапно оказалось, что мне срочно нужно прилечь. Мне потребовались все мои внутренние ресурсы для того, чтобы пережить ланч, а затем доползти по лестнице до кровати на втором этаже, чтобы вздремнуть.

В доме Нонна расставляла тарелки на кухонном столе. Обычно там мы всегда завтракали. Но ланч и обед всегда, сколько я помнила, проходили за обеденным столом в другой комнате. Этот стол располагался под продолговатой рамой, в которую была вставлена копия картины, изображавшая Иосифа, Марию и младенца Иисуса. Младенец сидел ровно и прямо, как взрослый, но лицо у него было подростковым. Он протягивал Иосифу букет белых лилий. На заднем плане виднелась долина, за ней – поля, а за ними – горы. Я знала еще со времен учебы по истории искусств, что лилии символизируют чистоту, невинность и непорочность. Но еще они несли в себе возрождение. Картина рассказывала мне о невинности, но скрывала в себе возрождение, которое наступало после ее потери. Мне эта картина всегда нравилась. Я находила ее очевидную пасторальную романтику самым оптимистичным произведением искусства среди всех прочих, которые имелись в этом доме, – он был полон распятий и изображений римских пап. Но еще больше я обожала раму ручной работы. Она мне всегда напоминала о похожей раме в доме моей прабабушки в Восточном Техасе. Та рама обрамляла трио, состоящее из Мартина Лютера Кинга, Джона Ф. Кеннеди и Роберта Кеннеди. Это был иной вид романтического оптимизма. Иная разновидность потери. И трапеза за обеденным столом в доме Нонны всегда была моей личной связью с другой моей жизнью, за тысячи миль отсюда. И я наслаждалась этой связью. Но сегодня этот стол не был накрыт. Сегодня он служил алтарем для горящей поминальной свечи, стоящей на подставке, сделанной вручную.

На кухне Нонна переставила кастрюлю на дальнюю конфорку – чечевица, приготовленная рано утром, еще до того, как Зоэла проснулась и попросила посмотреть на прах, снова закипала. Я учуяла запах чеснока. Я знала, что там была мята, которую Нонна хранила в терракотовом горшке под лавкой возле дома. У нас будет чечевица с пастой, догадалась я. Чечевицу вырастили здесь. Я никогда не ела чечевицу в своем детстве. На самом деле я думаю, что даже не знала, что это такое, до тех пор, пока мне не исполнилось лет эдак двадцать пять. Это Саро приучил меня к ней, а позже я увидела, что на Сицилии чечевица была больше, чем просто продуктом питания. Она являлась судьбой, фортуной. С кулинарной точки зрения ее едят для пропитания, особенно во время засухи или дефицита. С точки зрения культуры она известна тем, что приносит удачу путешественникам и сулит хорошую жизнь на Новый год. Но еще чечевица – это также и траурная пища. Она доносит до стола весь человеческий опыт. Lenticchie была едой, в которой нуждалась семья, чтобы получить успокоение и поддержку, когда жизнь наносила непоправимый ущерб.

Так я сидела, наполовину додумывая мысли, в нашем совместном молчании. Отдельные фрагменты воспоминаний всплывали и уносились мимо с одинаковой скоростью. В Лос-Анджелесе я стала одержима тем, чтобы запомнить