ЧЕЛОВЕК С ГОРЯЩИМ СЕРДЦЕМ - ВЛАДИМИР СИНЕНКО

«Лбовец? Вот оно в чем дело!» — изумился Сергеев, еще не зная, радоваться или печалиться. Итак, его приняли за одного из тех дружинников-боевиков, которые в позапрошлом, 1905 году, после поражения на Мотовилихе — пермском пушечном заводе, — ушли в тайгу. «Лесных братьев»—так они себя назвали — возглавил беспартийный Александр Лбов. Малограмотный, безумно смелый, он ранее служил в царской гвардии. Но из казармы, с ее муштрой, карцером и рукоприкладством офицеров, он вынес лютую злобу на самодержавие. Дерзкие налеты Лбова на полицейские участки, ограбления банков и почтовых поездов наводили страх на местные власти. Зато бедный люд всячески помогал «лесным братьям». Но партизанщина и «эксы» мало-помалу превращали лбовцев в обыкновенных разбойников, обреченных на виселицу и каторгу. Партия осуждала авантюры лбовцев — они приносили больше вреда, чем пользы, порочили революцию. Немало сил потратил Федор на то, чтобы вырвать из глухой тайги вчерашних дружинников, попавших на удочку эсеров и анархистов. Но многие еще в лесу. И вот...

— Какой я лбовец? — пожал плечами Федор. — Чушь!

— А кто же ты тогда?

Федор ответил не сразу. В самом деле — кто же он тогда? Не признаваться же, что он руководитель пермских большевиков!

— Кто я? — произнес наконец Федор. — Только не лбовец! Иногда меня называли Александром Ивановичем! А родных, фамилии и звания своего не помню.

Как ни бесновался, ни угрожал следователь, Сергеев ничего не сказдл. Пришлось прекратить дознание.

Потянулись на «романовской даче» тоскливые и голодные дни, а за ними недели. Федор не раскрывал свое истинное лицо. Любая обмолвка поможет следователю добраться до правды. А придумать более удачную версию, чем та, что он лбовец, Сергееву не удавалось. Оставалось жить «Иваном Непомнящим» — таких было полно по тюрьмам и на каторге.

Но что там на воле, кто арестован, кому посчастливилось избежать этой участи? А он все еще подследственный... Не дают книг, бумаги, он лишен прогулок и права переписки. Стучал в стену, но ответили нечто малоразборчивое. Он в башне, общие камеры далеко. И все же из этого невнятного стука Федор понял: арестовано после собрания не много людей. Но если все же часть комитета взята, почему его считают лбовцем? Значит, товарищи не выдали его.

Ночь... Самое тяжкое время в тюрьме — ночь. Не спится Федору. Как вести себя дальше? Не с кем даже посоветоваться. Эдак до самой смерти просидишь под замком!

Тихо в одиночке, как в склепе, только солома шелестит в полуистлевшем тюфяке да сердце бухает набатом, словно зовет на помощь.

Под потолком камеры окно с кусочком неба. Оно темное, а на нем видны бледные звезды и отражается марево городских огней. Сергеев понимал: враг обезвредил его и теперь начнет подрывать и подтачивать его физические силы. Не бывать атому!

Федор сжимал кулаки и вскакивал. Бег на месте, глубокое дыхание и гимнастика. Съедать все, что приносят: омерзительно синюю кашу, пустую баланду и клейкий хлеб... Выцарапывал ногтем на сырой штукатурке формулы по механике, любимые стихи.

Днем минут десять отогревался в сводчатой комнате следователя. Тот задавал ему одни и те же вопросы:

— Имя, фамилия, откуда родом? Говори!

— Запамятовал, все запамятовал.

— Может, политик? Да еще из столичных штучек.

— Проверяйте, коли не лень.

Но сегодня следователь ошеломил его:

— Надоело с тобой вожжаться. Не один ты у меня! Засудим как бродягу.

Все внутри у Федора содрогнулось. Каторга вкупе с уголовниками! Вот чем обернулось его молчание... Что же делать?

Но вечером — неожиданная радость: перевели в общую камеру подследственных политических. Эсеры, анархисты и меньшевики, к счастью — и ленинец Гриша Котов. Федор сделал вид, будто не знает его, только подмигнул незаметно. Дескать, позже растолкую все, а пока — молчок! В камеру наверняка подсажен провокатор.

Когда все уснули. Котов рассказал, что в ту мартовскую ночь, после собрания, успели уйти все делегаты, избранные на Пятый съезд партии, в том числе харьковчане — Дима и Костя Бассалыго. Россохатский и Саша Васильев тоже избежали ареста. Протоколы собрания во время налета полиции успели выбросить в форточку, но городовые утром нашли их за домом в сугробе, и теперь следователь изводит арестованных: что за Артем фигурирует в протоколах и кто из них этот Артем? Все, конечно, открещиваются от протоколов и от «какого-то Артема». Выла обычная вечеринка, вот и все.

— Добро, — сказал Федор. — И впредь так держитесь.

То, что друзья и все делегаты съезда на воле, — просто отлично! Обидно только, что он, Сергеев, тоже избранный делегатом, не увидит Ленина. Но Ильич останется доволен: Урал крепко завоеван большевиками! В числе делегатов от этого пролетарского края и сам Владимир Ильич.

ОТЕЦ ОТРЕКАЕТСЯ ОТ СЫНА

В каждой тюрьме своя, особая жизнь. Узники отрезаны от мира. Но связь с ним не обрывается. Она поддерживается через поступающих в тюрьму и уходящих на волю, через подкупленных надзирателей.

Еще шире связи внутри самой тюрьмы. Перестукиваются из окна в окно, с этажа на этаж, опускают на ниточках письма, во время прогулок под ноги заключенным летят хлебные шарики с записками.

Партийные друзья настоятельно советовали Федору: «Назови настоящую фамилию, иначе с тобой расправятся как с бродягой. Да, ты политический, но улик-то против тебя нет?»

Сергеев и сам понимал бессмысленность дальнейшего поединка со следователем. Время выиграно, подполье снова окрепло, никто не пострадает от его признания, с него снимут клеймо лбовца.

На очередном допросе он заявил следователю:

— От прежних показаний отказываюсь. Я — Сергеев Федор Андреев из деревни Проваторовой, Фатежского уезда, Курской губернии.

Следователь не обрадовался этой новости:

— Скажите пожалуйста! С чего бы это на правду потянуло?

— Не хочу быть Иваном Непомнящим. В кошки-мышки играть.

— Хм-м... Значит, ты Сергеев? Федор? — задумчиво произнес судейский чиновник. — Это еще надо, чтобы кто-то подтвердил!

— Перестаньте тыкать! Записывайте адрес родителей.

— Ага! — оживился следователь. — Политический?

— Да, я противник самодержавия. И только.

— И только? Ну, это мы еще посмотрим! Кажется, вы и есть та самая персона, которую мы давно ищем...

Федор не обратил внимания на эти слова — так облегчило его признание. А следователь всполошился. Несомненно, задержанный— важная птица из пермского подполья!

В камеру Федор вернулся веселый:

— Уф-ф... Наконец-то сбросил чужую личину!

Теперь надо воспользоваться привилегиями, вырванными революцией для политических заключенных. Отныне ему перестанут «тыкать», дадут бумагу и книги.

Прошло два месяца. И снова в сердце тревога. Адрес родителей он дал правильный. Почему же отец не удостоверяет личность родного, хоть и не очень любимого сына?

Минуло еще недели три, и Федора наконец вызвали на допрос.

— Кто же вы в действительности — Александр Иванович или по-прежнему Непомнящий? — язвительно вымолвил следователь.— Уж, во всяком случае, не Сергеев!

— Как это так — «не Сергеев»?! — воскликнул Федор. — Я Федор Сергеев, и никто иной.

— Не валяйте дурака! Отцу показали в полицейском участке Ак- Булака вашу фотографию — фас, профиль и во весь рост. Но он ответил, что не знает такого.

— Неправда! — побледнел Федор. — Быть не может.

— То, что у него есть сын Федор, господин Сергеев подтвердил. Этого он не отрицает, но... Почему вы решили присвоить именно эту фамилию? Федор что — мертв? Рассказывайте все без утайки!

— Покажите мне письмо отца.

Раскрыв папку, следователь протянул Федору подшитую к делу бумагу.

Действительно, почерк отца. Он не признавал на снятой в тюрьме и показанной ему фотографии своего сына. Следователь наслаждался растерянностью арестанта. Раз нельзя его обвинить в политических преступлениях, надо судить по другой статье. По всему — опасный человек...

— Объявляю ваши последние показания ложными, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Возвратясь в камеру, Федор сел за письмо:

Здравствуйте, дорогие родители! Волею сил, от меня не зависящих, я оказался снова там, где Вы меня видели в Москве и в Воронеже. Вам это, вероятно, уже известно. Мне подали заявление, в котором Вы, на предъявление Вам моей фотокарточки, меня не признали... Эта история с Вашим отказом грозит принять неприятный оборот. Раз Вы заявляете, что я не Ваш сын, мне предъявят обвинение уже по уголовному делу, по ст. 951, которая грозит 3½ годами каторжных работ...

Федор так разволновался, что приписал на полях наивное:

Папаша, может быть, Вы меня не узнали, потому что пять лет назад у меня не было ни усов, ни бороды?

Теперь оставалось набраться терпения и ждать ответа. Время в тюрьме заполнял разумно. Читал, отсыпался за все свои бессонные ночи, а затем брался за учебники механики и английского языка. В тюрьме еще не наступила пора жестоких притеснений: позволяли навещать друзей в соседних камерах, устраивать диспуты. Вскоре Сергееву, любимцу тюрьмы, заключенные дали новую кличку— «Федя Громогласный». Федор громко протестовал против драконовских правил, ущемляющих и без того жалкие права арестантов и достоинство человека. Его голос слышен был на всех этажах тюрьмы.