ЛЕСНОЙ ЗАМОК - НОРМАН МЕЙЛЕР

Находясь в Петербурге, я регулярно получал новые сведения об Алоисе, Ади, Кларе и Анжеле. Мне сообщали даже о том, как ведут себя лошади — Улан и Граубарт — и пес Лютер. Так или иначе, все это не представляло для меня особого интереса в свете волнующей подготовки к предстоящей российской сенсации. Судя по всему, Маэстро на сей раз замыслил воистину грандиозную пакость.

Придется мне сейчас извиниться, хотя в дальнейшем я сделаю все возможное, чтобы избежать самооправданий. В конце концов, книги читают не затем, чтобы узнать от автора, насколько он раскаивается в содеянном. Прочитав все лучшие — да и все худшие — романы за несколько десятилетий кряду (а чтение художественной литературы, напомню, представляет собой неотъемлемую часть истинно бесовского образования), я окончательно убедился в том, что книгу, даже самого любимого писателя, неизбежно откладываешь в сторонку, едва он выпустит из рук нить повествования, увлекшись чем-нибудь явно посторонним. До сих пор я старался этого избегать, обходясь без упоминания о других делах, которыми занимался одновременно с воспитанием малютки Ади, и, в частности, словом не обмолвился о своем визите в Лондон в мае 1895 года — о визите, в ходе которого присутствовал на суде над Оскаром Уайльдом и находился в зале в тот самый день, когда ему вынесли приговор за «содомию и непристойное поведение», не только находился, но и поработал с судьями, поскольку заранее получил инструкцию во что бы то ни стало добиться обвинительного приговора и соответственно тюремного срока. Насколько я понимаю, Маэстро стремился тем самым вдохнуть ощущение мученичества в интимных друзей Уайльда, особенно из аристократических кругов.

Мне еще предстоит подробно описать беспорядки, которыми мы планировали завершить церемонию коронации Николая II, однако сейчас я сосредоточусь главным образом на мелких событиях и далеко не всегда веселых приключениях из жизни семейства Гитлер в Хафельде за время моего отсутствия. Лишь после этого у меня достанет смелости поведать о нашей деятельности в Петербурге и в Москве. Отмечу, кстати, что эти восемь месяцев (со времени моего отбытия в октябре 1895 года до возвращения в июне 1896-го) имели большое значение для формирования личности Адольфа Гитлера, а значит, я просто обязан взглянуть на них попристальнее.

Однако тут возникает определенное препятствие. Мне предстоит строить свой рассказ на сообщениях второсортных, если не третьесортных агентов, оставленных надзирать за Гитлерами в Верхней Австрии, потому что лучших, осознавая значимость тамошней миссии, я, разумеется, взял с собой в Россию. Так что полученная мною из Хафельда информация наверняка оказалась несколько ущербной. Мелкие бесы, подобно мелким чиновникам таможни, порой упускают из виду существенные детали.

И хотя я, конечно, могу извлечь вполне доброкачественную информацию даже из донесений посредственных агентов, мой труд может поневоле утратить объемное звучание. Тем не менее ничего катастрофического с ним не случится. Задолго до отбытия в Россию я постарался вывести наблюдательность остающихся в Австрии агентов на более-менее приличный уровень и с гордостью констатирую, что мне это удалось. А ведь прибыли они в мое распоряжение такими неумехами! О методах рекрутирования новичков я здесь, впрочем, распространяться не буду. Потому что это неизбежно подвело бы нас к окутанной еще большей тайной проблеме: а откуда вообще берутся бесы? Вербует ли их Воплощенное Зло в человеческой элите, подбирая готовых поработать на нас индивидуумов, или же, что бывает куда чаще, рекрутами становятся очевидные и заведомые отбросы? Природа сделки, заключенной по этому вопросу между Б-м и Маэстро, находится, как я уже успел дать понять, вне моего разумения. Я не могу объяснить, почему или как это произошло, но, исходя из личного опыта работы с Маэстро, только и думающим о том, в чем бы еще Он мог сравняться с Б-м, я вправе предположить, что опирается Он в первую очередь на перебежчиков, то есть на людей, втуне потративших благо, отпущенное им Б-м. За столетия, а может, и за тысячелетия вечной тяжбы нашему Маэстро пришлось потратить колоссальное количество собственных временных ресурсов на то, чтобы из этого сброда вышло (в нашем понимании) хоть что-то путное. Титанический труд Маэстро можно сравнить с усилиями дирижера симфонического оркестра, вынужденного чуть ли не с нуля обучать каждого из оркестрантов игре на предназначенном лично для того инструменте.

Не буду задерживаться на всех этих трудностях. Скажу только, что оставленные мною в Хафельде агенты старательно докладывали мне о всевозрастающем успехе новоявленного пасечника Алоиса, но, недостаточно глубоко вникая во встающие перед ним проблемы, не могли сообщить мне должное понимание того, что на самом деле происходило с ним самим, с его пчелами, с его женой и с его детьми начиная с последних месяцев 1895 года и вплоть до самого лета 1896-го.

В конце октября оставленные в Верхней Австрии подручные буквально засыпали меня всевозможными подробностями. И я ничуть не удивился тому, что пчеловодство уже успело превратиться для Алоиса в своего рода манию.

В России у меня не было времени вдаваться в эти детали. Не получая прямого доступа к мыслям Алоиса в периоды бодрствования (что, как я уже упоминал, редко практикуется применительно к мужчинам и женщинам, не являющимся нашими клиентами), мои агенты довольствовались тем, что узнавали в ходе предрассветных рейдов. «На рыночной площади сна», как выражается наш Маэстро, большинство мужчин и женщин представляют собой в равной мере открытую и для бесов, и для Наглых книгу, так что их дневные мысли приходится считывать в состоянии, искаженном образами сна.

Немало узнаем мы и благодаря тому, что не брезгуем подслушивать самую обыкновенную семейную болтовню. Одним словом, информации у меня скопилось предостаточно для того, чтобы расстроиться, потому что мои агенты подошли к делу предвзято. Они считали Алоиса слабаком, причем чересчур озабоченным слабаком, — а всё потому, что не разбирались в людях (мужчинах или женщинах), обладающих силой и стойкостью, однако подпавших под наблюдение в период душевной смуты. Не составляет труда понять человека, который заведомо слабее тебя, а вот проникнуть в подлинные мысли кого-нибудь более сильного, чем ты, куда труднее. От тебя требуется уважение, а как раз им мои оставшиеся в Австрии агенты были обделены напрочь.

Будучи в своей прежней жизни людьми довольно ничтожными, они и в Алоисе подмечали в первую очередь всё, что в нем было мелкого и ничего не значащего. Мне приходилось, рассматривая поставляемые ими материалы, делать вынужденную поправку на эту, условно говоря, недобросовестность. Вынужден напомнить читателю, что именно от этого отца именно у этой матери родился мальчик, которому предстояло превратиться в Адольфа Гитлера. Так что, оценивая Клару и Алоиса, нельзя упускать из виду присущую им силу, хотя и о серьезной слабости, свойственной обоим, забывать тоже непозволительно.

Что ж, ладно. Вот вам мой тщательный (хотя и приобретенный из вторых рук) отчет о несчастьях, обрушившихся на свежеиспеченного пасечника Алоиса.

Его первой заботой (которую я нахожу комичной, потому что он всю жизнь, можно сказать, не снимал Мундира) стала необходимость постоянно носить светлые перчатки и специальный головной убор с забралом (и то и другое — ослепительно белого цвета). Нужно было также избегать темных брюк и пиджаков, которые он привык носить, а значит, в самые первые дни едва ли не главным для него оказалось не забыть переодеться, прежде чем подойти к ульям. Темные и яркие цвета пчел раздражают — и он отлично знал об этом. Знал на основе горького (хотя и неоднозначного) опыта. В тот день, много лет назад, когда его жестоко искусали пчелы из собственного улья под Браунау, он совершил ошибку, пригласив с собой на пасеку в воскресенье под вечер некую красотку. В план обольщения наряду с демонстрацией сноровки в деле обращения с пчелами входила и внешняя неотразимость, так что он предстал перед дамой (и перед пчелами) в синем парадном мундире. И был покусан так жестоко, что поневоле запомнил это навсегда. Да и намеченное на вечер совокупление сорвалось, потому что красотку покусали тоже, не пощадив ее пышной, практически обнаженной груди. Конечно, интрижкой больше, интрижкой меньше; однако самолюбию Алоиса тем самым был нанесен тяжелый удар. И, как мы видим, он так и не сумел полностью оправиться. Даже облачившись во все белое, он испытывал приступы острого страха. Приближаясь к пасеке, он чувствовал, будто в животе у него взрываются сигнальные ракеты.

В каком-то смысле, однако же, Алоис оставался тем, кем он был по праву рождения, то есть крестьянином. Он не забыл о том, что из каждого небольшого несчастья можно при случае извлечь большую выгоду. Главное оставаться начеку. Как мы помним, временное ослабление ревматических болей после неприятного инцидента с пчелами навело его на любопытные мысли в области медицины. И Старик при личной встрече Подтвердил справедливость его выводов.