Тайна короля Якова - Филип Депуа

— Вы знаете, что Деласандер мог бы перебить ваших людей, — громко объявил Марбери. — Всех. Вам известна его репутация. Вы умрете, доктор Эндрюс, если не отзовете свою стражу сейчас же!

В его словах звучала такая убежденность, что Эндрюс поспешно вскинул руку.

— Стойте! — приказал он. — Долой оружие! Стойте!

Смешавшиеся стражники обернулись к Эндрюсу, но медлили опускать оружие.

— Капитан! — взвизгнул Эндрюс. — Это величайший в мире убийца. Он не человек!

Капитан с пола прорычал:

— Не трогать!

Марбери расчетливо пятился к двери.

— Минуту, — отчаянно заторопился доктор Эндрюс. — Если вы собираетесь в Кембридж… Если вы намерены… прошу вас. Я люблю брата Роджера, хотя и знаю, как он ревнует к моему успеху. Ревность могла толкнуть его на безрассудные поступки. Молю вас не убивать его. Арестуйте, если необходимо, задержите. Я позабочусь о нем, я переговорю с королем. Пожалуйста.

— Я сделаю все возможное, — кивнул Марбери.

— Благодарю вас. — Эти слова как будто царапали Эндрюсу горло.

Марбери нащупал холодную черную дверную ручку за спиной, ухватил ее и потянул. Бывает, толковый капитан запирает дверь ловушки. Ему повезло: стражники Вестминстера оказались многочисленными, но не слишком предусмотрительными. Дверь подалась.

Марбери выскочил под звезды, заклинил дверь рапирой так, чтобы продержалась несколько минут. Солнце уже покинуло Вестминстер. Подбегая к конюшне, Марбери вдруг понял, почему Ланселот Эндрюс просил за брата. Все ясно. Переводчиков убивает Роджер Эндрюс.

46

Кембридж, в ту же ночь

Когда Энн залила лук красным вином, кухня деканата наполнилась соблазнительными запахами. Поставив перед Тимоном несколько деревянных тарелок, девушка присела напротив. Одна тарелка, на которой лежал целый ломоть белого хлеба, уже опустела.

— Вы добавляете шалфей и розмарин? — мечтательно спросил он.

— Да. — Она дерзко добавила: — Немногие мужчины могли бы так сразу распознать травы.

Хорошо, подумала она про себя, что розмарин заглушает запах других приправ. И сжала в кулаке пузырек, который захватила из своей комнаты.

— Я не всегда был таким, каким вы меня видите, — вздохнул Тимон. — Когда-то я заведовал аптекой местного госпиталя и, конечно, распоряжался посадками лечебных растений — больше всего я ценил фенхель и иссоп.

— Эти травы есть и в нашем саду.

— У вас, как я вижу, и огород есть, — улыбнулся Тимон. — Порей, фасоль, пара редисок.

— Да.

— Не всякий поймет, какое блаженство — выдергивать редис, который сам посадил и вырастил, — Тимон едва шевелил губами, — после того, как прожил жизнь в крови и желчи.

Энн только теперь поняла полное значение его слов: «Я не всегда был таким, каким вы меня видите».

— Вы сами выбрали себе имя Тимон, — не глядя на него, сказала она. — Оно не дано вам при крещении.

— Греческое «тимос» означает «цена», — рассеянно пояснил Тимон. — А существительное «тимориа» значит и «помощь», и «месть». В этом имени объединились помощь и месть.

— Нет, — быстро возразила Энн. — Есть история о другом Тимоне — о человеке, который не знал срединных путей. Он бросался из крайности в крайность: сперва любил весь род человеческий, а потом возненавидел все живое. Может, вы знаете эту историю. Он умер от собственной руки.

Энн помешала белую фасоль в горшке.

— Вы пытаетесь обнаружить связь между историей и человеком, который сидит в этой кухне. Но вы вот чего не понимаете: люди, которые дали мне это имя, не обладают и долей вашего ума — зато вдвое превосходят вас в любви к театральным эффектам.

— Чего я не понимаю, это с какой стати мужчина, монах или мизантроп, признается молодой женщине, что убивал.

— Я сам не свой, — простонал Тимон.

Энн бросила на него короткий взгляд. Он не смотрел на нее. Она воспользовалась этим, чтобы высыпать в горшок черный порошок, и медленно перемешала, задержав дыхание, пока он не растворился.

— Ну, — сказала она, отходя от плиты, — вы можете начать с фасоли. Она хорошо пойдет с хлебом.

— Хлеба уже нет, — пожаловался Тимон, уставившись в пустую тарелку.

— Вижу. — Энн старалась говорить как можно спокойнее. — Положите себе фасоли, а я принесу еще хлеба.

Тимон молча встал, взял тарелку и неуклюже шагнул к плите. Энн понаблюдала за ним, а потом прошла к кладовке.

Тимон, усевшись, сразу принялся загребать еду большой деревянной ложкой.

— Никогда такого не ел, — сказал он с набитым ртом. — Должно быть, дело в розмарине.

Энн отыскала еще один кусок хлеба. Медленно возвратившись к столу, она увидела, что тарелка Тимона почти пуста. Он взглянул на нее снизу вверх. Она коротко вздохнула и протянула ему хлеб:

— Вот.

Он кивнул и жадно проглотил остатки.

— Как же я был голоден, — тяжело дыша, сказал он.

— Оно и видно. — Она незаметно попятилась.

— Энн, вы, нечего и говорить, самая умная из всех женщин вашего возраста, кого мне приходилось встречать. Вы прекрасно готовите, и я догадываюсь, что вас неплохо обучили самозащите.

— Что?

— Человек, владеющий ножом, как ваш отец, склонен хвастать своим искусством перед ребенком. Вы из тех, кто не упустил бы возможности поучиться у него. Короче говоря, у вас есть нож, и вы знаете, как им пользоваться.

У Энн поникли плечи.

— Все же разные вещи — уметь пользоваться ножом и втыкать его человеку в живот.

— Чистая правда, — тяжело уронил Тимон.

— Кажется, — успокоительно заметила Энн, — недосып начинает сказываться.

— В самом деле… — Тимон с трудом поднял голову.

— Я бы не удивилась, если бы вы решили поспать, — мягко сказала Энн.

— Нет, — слабо возразил Тимон, — я не должен спать, пока…

Он уронил голову на стол и почти сразу захрапел.

Энн медленно вышла из кухни. Оказавшись в коридоре, она со всех ног бросилась к Большому залу. Когда Тимон разбудил ее, она заметила освещенные окна. Наверняка там кто-то работал.

Она пролетела через деканат. Ночь была непроглядно-черной, но Энн бежала по дорожке. Она только оглянулась раз-другой, проверяя, не последовал ли за ней Тимон.

Добежав до двери зала, она распахнула ее рывком и остановилась, задохнувшись. Роджер Эндрюс сидел на своем месте, склонив голову и в задумчивости помахивая пером. Девушка заколебалась. Нельзя к нему подходить. Он сразу ее прогонит.

Быстрый взгляд показал ей, что в тени сидит доктор Чедертон. Дремлет?

Она бочком придвинулась к нему и услышала его шепот:

— Энн, идите сюда, только тихо.

Она как тень скользнула по дощатому полу. Он сидел на скамье в тени стены.

— Я наблюдаю за Эндрюсом. Решил проверить догадку брата Тимона, что он убийца.

— Потому я и пришла, — выпалила Энн. — Я уложила брата Тимона в кухне деканата.

— Что? — громче, чем следовало бы, произнес Чедертон.

— Он пришел к моей комнате, — зашептала она. — Он так странно вел себя и говорил такие дикие вещи, что я не знала, что и делать.

— И… что же вы сделали? — Чедертон подвинулся вперед, словно собирался встать.

— Я угостила его снотворными травами. Отец дает мне дозу этого состава, когда ему кажется, что я слишком возбуждена и не смогу уснуть. Он действует мгновенно.

— И вы дали это средство Тимону?

— В десять раз больше, чем принимала сама.

— Зачем?

«Потому что он вполне может оказаться убийцей», — про себя ответила девушка, но вслух сказала:

— С ним что-то не так. У него путаются мысли. Я ему не доверяю. Он такое рассказал мне о своей жизни!

— Пожалуй, нам лучше выйти наружу, — предложил Чедертон, выпрямляясь на скамье.

— Лучше пойдемте со мной в кухню.

Вместо ответа он вдруг прижал палец к губам и кивнул на дверь погреба.

Энн, опешив, взглянула в ту сторону и с изумлением увидела, как одна из теней выдвинулась в зал.

Она открыла было рот, хотела что-то сказать, но Чедертон оттянул ее в тень и усадил рядом с собой.

Эндрюс как будто ничего не заметил.

Чедертон придвинулся к самому уху Энн:

— Кто-то пришел повидать Эндрюса.

— Нет, — возразила Энн, вытягивая шею, чтобы лучше видеть. — Так было и прошлой ночью, когда…

Она окаменела. Огонь свечи вдруг осветил нож: длинный тонкий ужас, нож для разделки мяса. Клинок сжимала черная фигура в капюшоне, монах или тень. Пришелец повернулся к Эндрюсу.

Энн хотела крикнуть, предостеречь, но крик застрял у нее в груди, как бывает в страшном сне. Она вскочила, но Чедертон ухватил ее за руку. Тень перепрыгнула несколько столов сразу, как будто ее тело неподвластно было земному притяжению, и обрушилась на Эндрюса. Оба опрокинулись на пол и скрылись за столами.

Взрыв криков, сдавленных ругательств, ударов, скрежета… Потом вверх поднялась белая рука, Эндрюс начал молитву. Громкие отрывистые слова лишены были смысла, так переполнял их ужас.