Бабье лето - Адальберт Штифтер

Сложив в своей квартире дорожные вещи и покончив с первыми общими разговорами, я пожелал обойти и обозреть сад. Я вышел через боковую дверь дома, и когда я оказался в огороженном здесь дворике, ко мне подошла здешняя собака и завиляла хвостом. Увидев, что старый Гилан узнал меня, я обрадовался как ребенок, почувствовав, что я здесь не чужой, а как бы член семейства.

На следующий день после моего прихода прибыла повозка с моей кладью и мраморной плитой. Покончив с разгрузкой, я передал плиту моему гостеприимцу со словами, что это ему подарок на память из гор. Одновременно я вручил ему маленький, отшлифованный камень, лучше показывавший природу этого мрамора. И камень, и затем плиту он рассмотрел очень внимательно. Потом он сказал:

— Этот мрамор необыкновенно красив, такого в моей коллекции нет, и плита тоже, кажется, цельная, без трещин, так что ее можно будет хорошенько отшлифовать, я очень рад этому приобретению и очень благодарен вам за него. Однако в моем доме, как его составная часть, оно не может быть употреблено, потому что там место только таким предметам, которые я собрал сам, и потому что этот способ коллекционирования и приходования доставляет мне такую радость, что я и в будущем не отступлю от этого правила. Но, разумеется, из этого мрамора будет сделано что-то достойное его, я надеюсь, что и вам это понравится, и желаю, чтобы его употребление доставило радость вам и мне.

Я и так ожидал чего-то подобного и успокоился.

Мрамор был отнесен в легкую каменную постройку, где ему и предстояло лежать, пока им не распорядятся. Прочие же мои вещи я велел отнести в свою квартиру.

Летом я всегда бывал очень легко одет, ходил в полотне, суровом или в полоску. Голову покрывала обычно легкая соломенная шляпа. Чтобы здесь не выделяться и меньше отличаться от носивших простую одежду обитателей дома, я достал несколько такого рода костюмов вместе с соломенной шляпой из чемодана, переоделся в один из них и сложил свой дорожный костюм для будущего путешествия.

Мой гостеприимец отчасти ввел в своих владениях довольно своеобразную одежду, отчасти люди сами переняли ее. Служанки были одеты в национальный костюм, только в тех случаях, если таковой, как то бывало в наших горах, кому-то не нравился или не шел, его под влиянием хозяина дома смягчали или дополняли какими-нибудь мелочами, казавшимися мне красивыми. Сначала эти дополнения встречали сопротивление, но поскольку дарил их старик, а его обижать не хотели, их принимали, а потом уж они вызывали у окрестных жительниц зависть и перенимались. Прислуживавшие в доме, работавшие на хуторе или занятые в саду мужчины носили крашеное полотно, только не такое темное, как то принято у нас в горах. Курток или каких-либо иных разновидностей пиджака они летом не носили, а ходили в одних безрукавках со свободно повязанным вокруг шеи платком. Некоторые, как и хозяин дома, ходили без головного убора, другие носили обычные соломенные шляпы. Ойстах, казалось, никому не подражал в одежде, а выбирал ее сам. Он тоже носил полосатое полотно, большей частью ржаво-коричневое с серым или белым. Но полоски были толщиной с ладонь, или вся материя была только двух цветов, наполовину коричневая, наполовину белая. На голове у него была то соломенная шляпа, то ничего не было. Его работники ходили в сходных костюмах, на которых редко можно было увидеть пятнышко, потому что перед работой они надевали большие зеленые фартуки. Среди всех этих людей выделялись садовник и садовница, неизменно ходившие в белоснежном.

Я показал хозяину и Ойстаху свою зарисовку, сделанную со статуи в нише стены. Они порадовались, что я внимателен к таким вещам, и сказали, что такая же картинка есть и среди их рисунков, только сейчас она в числе многих других листов не дома.

Я осматривал теперь все, что казалось мне в прошлом году в это же время года примечательным в саду и в поле. Листья деревьев, листья капусты и других растений не были изъедены гусеницами, причем не только в саду, но и в ближайшей, да и в отдаленной округе. На это обстоятельство я обратил особое внимание еще на пути сюда. Тем не менее сад не был лишен такого прекрасного украшения, как бабочки: во-первых, не могли же птицы склевать всех гусениц до единой, а во-вторых, эти прекрасные живые цветки то заносил в наш сад ветер, то они сами залетали сюда во время своих странствий, порою весьма дальних. Пение птиц снова, как и в прошлом году, показалось мне каким-то необыкновенным, оно было как-то особенно мелодично. Оттого, что птицы находятся в разном отдалении и звуки поэтому долетают до уха с неодинаковой силой, оттого, что птицы иногда прерывают пение из-за всяких своих дел — то им нужно схватить пищу, то последить за птенцом, — возникает прелестная мелодия, словно в лесу, тогда как в клетках, рядом друг с другом, лучшие певчие птицы создают только шум и гам. А поскольку в саду они все-таки ближе, чем в лесу, мелодия усиливается, тогда как в лесу она звучит слабо и одиноко. Я видел гнезда, навещал их и узнавал повадки этих существ.

Я устроился в своих комнатах, достал привезенные книги и бумаги, чтобы читать, зарисовывать и классифицировать. Разложил я также на большом столе и по полкам у стен разные мелкие предметы, привезенные с собой для работы, в частности окаменелости и прочие реликты. Густав часто приходил ко мне, его занимали эти вещи, я многое объяснял ему, и мой гостеприимец, бывал явно доволен, когда я то с книгой в руке, под тенистыми липами сада, то без книги, во время больших прогулок — ибо старик все еще очень любил движение, — говорил с Густавом о своей науке. Он в свою очередь рассказывал мне о своих науках, и я приветливо слушал его, хоть он и излагал вещи, которые я уже знал лучше. В часы, когда я ничем не занимался и был один, я бродил в полях, навещал столярную мастерскую, теплицу и кактусы.

Хлеба, колыхавшиеся вокруг этой усадьбы в прошлом году, колыхались и в нынешнем, становясь с каждым днем красивее, гуще и благодатнее, сад наливался листвой и плодами, пение птиц становилось мне все приятнее и, казалось, все больше наполняло ветви, эти пугливые создания признали меня, принимали от меня пищу и перестали меня бояться. Постепенно я перезнакомился и со всеми слугами, я узнал их имена, они были со мною приветливы, и думаю, что они были так добры потому, что видели, как доброжелателен ко мне их хозяин. Розы развивались прекрасно, тысячи готовы были вот-вот распуститься. Я помогал ухаживать за этими цветами и присутствовал при смотре и проверке работ, связанных с розами. Ходил я смотреть и другие работы, например, в лугах и в лесу, где сейчас распиливали сваленные зимою стволы или готовили их для строительных или столярных работ. Я часто нес свою соломенною шляпу в руке, когда рядом шли с непокрытыми головами старик и Густав, и не мог не признать, что воздух гораздо приятнее продувает волосы, когда голова не закрыта от него шляпой, и что кудри защищают голову от жары не хуже, чем шляпа.

Однажды, сидя у себя в комнате, я услышал, как к дому подъезжает карета. Не знаю, почему я спустился посмотреть на нее. Когда я подошел к ограде, карета уже стояла за ней. Запряженная двумя гнедыми лошадьми, с еще сидевшим на облучке кучером, она, видимо, только что остановилась. Перед дверцей кареты, спиною ко мне, стоял мой гостеприимец, рядом с ним Густав, а рядом с Густавом Катарина и две служанки. Карета еще не открылась, это был застекленный экипаж с задернутыми внутри зелеными шелковыми занавесками. Через мгновение после моего прихода мой гостеприимец отворил дверцу. Он вывел из кареты какую-то женщину. На шляпе у нее была вуаль, но она откинула вуаль и показала нам свое лицо. Это была старая женщина. Как только я увидел ее, мне сразу вспомнилось услышанное однажды от моего гостеприимца сравнение стареющих женщин с отцветающими розами.

«Они похожи на эти увядающие розы. Когда лицо у них уже в морщинах, сквозь морщины еще виден прекрасный, приятный цвет кожи», — сказал он, и так оно и было у этой женщины. Множество морщинок покрывал такой мягкий, такой нежный румянец, что ее нельзя было не полюбить, и она поистине была розой этого дома, которая и отцветая остается прекраснее других роз, хотя те еще в полном цвету. У нее были очень большие черные глаза, из-под шляпы ее выбивались две очень тонкие серебряные пряди волос, а рот у нее был очень красивый и милый. Она сошла с подножки и сказала:

— Здравствуй, Густав!

Тут старик склонился к ней, она склонила к нему голову, и они обменялись приветственными поцелуями.

Затем из кареты вышла другая женщина. У нее на шляпе тоже была вуаль, и она тоже откинула ее назад. У этой были каштановые локоны, лицо гладкое и тонкое, она была еще девушка. У нее были такие же большие черные глаза, прелестный и несказанно добрый рот, она показалась мне невероятно красивой. Ничего больше подумать я не успел, спохватившись, что вопреки всяким приличиям стою за оградой и глазею на приехавших, а встречающие обращены ко мне спиной и не подозревают о моем присутствии. Я обогнул угол дома и вернулся в свою комнату.