Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, венецианца, описанные им самим - Том 2 - Джакомо Казанова

— Вас восемь, — вставила Шарпийон, — значит, я буду девятой.

— Было бы невежливо отказать вам, мадемуазель, но в мой экипаж не поместится более восьми персон, я поэтому мне придётся ехать верхом.

— Это совершенно необязательно, — возразила бесстыдница, — я возьму малютку Эмили (дочку Мэлингэма) к себе на колени.

В Ричмонде Шарпийон отозвала меня в сторону и сказала, что отомстит за полученное оскорбление.

— О каком оскорблении вы говорите?

— О вчерашнем, за обедом. Почему вы исключили меня из числа приглашённых?

— Потому что вы обманщица, интриганка и последняя потаскуха.

Вместо того чтобы рассердиться, она расхохоталась.

— Вы смеётесь? Могу напомнить имена тех, кто пользовался вами: лорд Гровенор, лорд Хилл, все, без единого исключения, атташе португальского посольства, Моросини и его венецианцы.

— Достаточно, я не желаю вас слушать.

— А я буду продолжать!

— На вас обращают внимание.

— Именно поэтому я и говорю. Вы не только уличная девка, но ещё и мошенница. Где мои векселя?

— Не беспокойтесь, я возвращу их.

Её уверения нимало меня не утихомирили, и когда за столом она села рядом со мной, я снова возобновил ту же материю. Шарпийон же с нежностью обратилась ко мне, нарочито выставляя это напоказ, чтобы никто из присутствовавших не мог усомниться в моём положении названного любовника, а вернее поставщика денег. И я снова оказался в роли бедного простака, которого обирают и тут же мочатся ему на голову.

После обеда она последовала за мной в сад, и столь успешно, что мы забрели в парк, который, по её словам, она прекрасно знала. Тем не менее мы оказались в лабиринте, откуда я никак не мог выбраться, хотя уже наступали сумерки.

— Я не в силах сделать ни шагу более. Прошу вас, сударь, посидим здесь хоть немного.

— Не надейтесь снова поймать меня.

— Да кто об этом думает? Я хочу только отдохнуть, если вы позволите.

— Сделайте милость. Но сам я пойду искать выход.

С этими словами я пошёл прочь. Однако, проблуждав в разных направлениях, я неизменно оказывался в одном и том же месте — как раз там, где сидела она. Уставший от бегания по лабиринту, я бросился наземь, но именно этого-то она и ожидала и тоже улеглась в самой соблазнительной позе. Несмотря на то что я находился на некотором расстоянии от неё, тем не менее мог видеть все её скрытые прелести. В конце концов, проклиная самого себя, я поднялся и приблизился к ней.

— Послушайте, забудем обиды и поговорим откровенно. Ведь я люблю вас.

— Прекрасно — откровенность лучше всего. Пора уже кончать эту комедию.

— Я не обманываю вас и готов доказать.

Здесь она протянула свою изящную ручку для похотливых прикосновений.

— Если вы захотите, вашими будут не только векселя, но и всё, чем я обладаю.

— Как, здесь, на открытом месте, где нас в любую минуту могут увидеть?

— Уже почти ночь. Уступите мне, умоляю вас!

Мною овладело лихорадочное возбуждение. Я с яростью бросился на неё, но она проворно увернулась и обратилась в бегство. Однако же, подобно сатиру, преследующему нимфу, я в мгновение ока схватил её обеими руками и повалил на траву.

— Это подло, я буду сопротивляться, и живой вы меня не получите.

Её слова окончательно лишили меня рассудка, и, вытащив кинжал, я приставил его к её груди и сказал:

— Если вы не уступите моим желаниям, можете считать себя мёртвой.

— В таком случае, сударь, делайте что угодно. Но имейте в виду: как только вы удовлетворите свои животные поползновения, я не сдвинусь с этого места, меня будут искать, и я не стану молчать о вашем зверском обращении.

Ещё до того как она кончила, рассудок возвратился ко мне. Не говоря ни слова, я вложил оружие в ножны и поспешно удалился. Поверят ли мне? Шарпийон шла следом, помогая отыскать дорогу, а потом, как ни в чём не бывало, взяла меня под руку. Когда мы присоединились к обществу, меня тут же спросили, не болен ли я. Зато на лице Шарпийон не отражалось ни малейшего смятения. По возвращении в Лондон я написал её матери такую записку:

“Мадам, незамедлительно возвратите мои векселя, иначе я предприму весьма неприятные для вас действия”.

Она ответила:

“Я удивлена, сударь, что вы обращаетесь ко мне по поводу векселей, которые сами же передали моей дочери. Она поручила мне сообщить, что возвратит их сразу, как только к вам вернётся благоразумие, и с одним непременным условием — никогда не забывать о том уважении, с которым вы обязаны относиться к ней”.

Читая это письмо, я чувствовал, как к лицу моему приливает кровь. “Чёрт возьми, — подумал я, — их нужно научить, как полагается разговаривать с благородным человеком”.

Вооружившись карманными пистолетами и приготовив свою трость, коей намеревался погладить обеих дам, а заодно и проломить головы тем мошенникам, которые, находясь подле них, вздумали бы помешать мне, я приблизился к этому вертепу и уже собирался войти, когда приметил парикмахера, который каждый вечер являлся причёсывать мадемуазель. Желая произвести сию экзекуцию без посторонних свидетелей, решил я подождать ухода сего куафёра. Прошло не менее получаса, он всё не выходил. Зато, к великому моему удовольствию, удалились Ростэн и Гумон, оставив за собой незапертую дверь. Я проскользнул внутрь, поднялся к комнате Шарпийон и, войдя, увидел на канапе зверя с двумя спинами, как сказал Шекспир. Нижней частью оного зверя была Шарпийон, а верхней — тот самый парикмахер. При моём появлении зверь разделился надвое, и верхняя половина исчезла, словно тень волшебного фонаря, получив, однако, добрый удар палкой поперёк спины. Другая же, сидя на корточках, издавала жалобные крики. В ту же минуту появились тётки, мать, слуги, и все они окружили девицу, которая сразу умолкла. На меня посыпались оскорбления и угрозы. Гнев всё больше и больше овладевал мною, и я ответил, что, конечно, уйду, но только прежде воздам должное всем обманывавшим меня мошенникам. С этими словами я вынул пистолеты. Женщины сразу бросились на колени, и этот акт покорности придал моей ярости другое направление: вместо того чтобы ломать руки и ноги подлым бабам, я набросился на их обстановку. Зеркала, фарфор, мебель — всё со звоном и грохотом разлеталось под моими ударами. Я высадил окно и сломал свою трость, после чего принялся кидать на улицу стулья. Когда в комнате осталось одно лишь злосчастное канапе, я, обессиленный, опустился на него рядом с Шарпийон, которая была без чувств. Впрочем, она могла и притворяться. Тут явился стражник, чтобы узнать о причине шума, я сунул ему три экю, и это послужило достаточным объяснением. Когда он ушёл, я возвратился на канапе и потребовал у старухи векселя.