Тяжкое золото - Александр Михайлович Минченков

– Ладно, хватит о грустном бытие, всё одно мы своими разговорами горю своему не поможем. Давайте-ка подчищаем забой, скоро уж смене конец. Киржанович придраться может, что не всё по норме исполнили, вот тогда и держи карман ещё шире, – сказал Угрюмов и принялся подчищать подошву забоя.

Остальные наедине со своими мыслями тоже принялись усердно, но без особого энтузиазма за нелёгкую работу.

Как обычно поздно вернулись с работы Угрюмов и Трунов в свою казарму.

Фёдор Кузьмич вошёл в барак, снял с себя мокрую одежду, сапоги, портянки, повесил всё это ближе к печи, у которой рабочие уж на жердях, а больше на гвоздях, вколоченных в стены, развесили свою робу, отчего испарения влаги и пота ползли по всему бараку. Тут же три женщины стирали бельё, и в казарме добавлялась влажность и запах мыла.

Угрюмов сполоснул лицо, шею и направился в семейный закуток, нырнул за занавеску, прилёг на нары, вытянулся всем телом, чтобы истребить в себе усталость.

В дальнем углу казармы стонал старый горняк. Умирал. На последних вздохах, наверное, жил человек. Федор, какой день слышал сопения, то тихие, то громкие, а больше стоны, порой переходившие в крик. От леденящих душу звуков многие рабочие просыпались, потуже натягивали на головы одеяла, тужурки и снова засыпали. «Скоро отмучается, видать, как же тяжко проживать с этими стонами, хоть слезьми реви…» – подумал Фёдор и отбросил мысли об умирающем человеке, а переключился на свои заботы.

– А где Денис-то? – спросил Угрюмов жену.

– Забежал давеча, кишки чаем всполоснул и побёг с детворой где-то шастать, – ответила Прасковья. – Сказала ему, чтоб перекусил чего-нибудь, так нет, говорит, дед Егор на конюшне хлебом угостил.

– Спасибо Егору, добродушный старик, дай Бог ему здоровья, хоть Дениске легче с ним при деле, конному ремеслу научится. А то, что с ребятнёй, так пусть бегает, пока ноги молодые, вырастет, там уж и не порезвится.

Прасковья сходила до общей плиты, налила в чашку мясной похлёбки, из чайника кружку чая и всё это принесла Фёдору. Хлеб Прасковья нарезала на дощечке, старалась не проронить ни крошки, а какие и оставались на дощечке, так в рот себе и складывала.

Угрюмов встал с нар и принялся за еду. Хоть и изрядно уставшим был, но еда сегодня почто-то не очень лезла в глотку.

– Алёнка наша засопела, – подавая краюху хлеба Фёдору, с тревогой в голосе промолвила Прасковья.

– Что с ней? – насторожился Угрюмов.

– Не знаю, то ли простыла, то ли ещё чего.

– Так ты травку какую напарь.

– Так даю ужо, водкой спинку чуток натёрла, дай Бог, чтоб помогло, дышать-то в бараке совсем нечем, а на улицу боюсь её выносить, как бы хуже не было. Полегчает, тогда и выйдем, свежим воздухом подышит.

Фёдор молча доедал похлёбку и то и дело поглядывал на ярус над нарами, прислушивался к дыханию дочурки.

Вспомнился Фёдору случай, как в соседнем бараке малышка у Хромовых померла. Ни с того ни с чего в жар бросало крошку. Фельдшера местные не помогли уберечь ребёнка, да и батюшку приглашали. По сей день и не знают Хромовы, отчего дитя их не стало. Фельдшер с дьяком местным поговаривали, мол, инфекция какая-то и чистого воздуха в бараке нет. А откуда ж в таких бараках ему взяться, если смрад стеной стоит. Тут и есть варят, тут и стирают, робу сушат, табаком смолят, народу тьма, гуртом спят, умирают и рожают.

«Господи ж ты Боже мой! Да как же тут без этих инфекций, коль грязи и сквозняков в казарме хватает. Одним словом – не казарма, а душегубка. Не дай бог, что с Алёнкой, упаси Господи от беды нас…» – напрягался Фёдор от нахлынувших беспокойных мыслей.

Прасковья решила перед сном стирку затеять, скопились тряпки кое-какие грязные, а Фёдор, отужинав, вытянулся на нарах и погрузился в свои житейские размышления.

«Сами себя с Прасковьей в ярмо затащили и детей в него, выходит, притянули. Надо что-то решать, бросать эти хвалёные прииски, вертаться домой в деревню. Да, на селе тоже жизнь нелёгкая, но там хоть земля кормит, а здесь что? Кайлишь эти недра, копаешься как крот, а толку – полученные гроши и те отобрать норовят. Ну, куда ж такая жизнь? Сами сгинем и детей здесь положим…»

Неожиданно невесёлые мысли Угрюмова прервала негромкая, но нервозная суета в соседнем закутке, где проживала семья Трунова.

Вернулась с работы дочка Труновых. Слышно было, что девушка сама не в себе. Послышался испуганный возглас жены Трунова Елизаветы:

– Ой, да что ж такое стряслось-то, Маришка? Ты погляди-ка, на тебе лица нет.

Бросилась Маришка на топчан, не раздеваясь, разрыдалась. Лить слезы для неё дело непривычное, мать с отцом завсегда с ней ладно обходились, никогда не обижали. А за что ж обижать-то, коль дочка работящая растёт, к тому ж по характеру покладистая, а тут слёзы рекой бегут, не остановить.

– Да что же случилось-то, голубушка ты моя, что стряслось-то? – запричитала Елизавета, предчувствуя беду неведомую, присела, приклонилась к дочке.

Ничего толком не объясняет Маришка, только рыдает навзрыд, причитает без продуху:

– О-о-о-ох, маменька-а-а! Как же мне-е-е…

– Да что стряслось-то? Толком скажи, – насторожился Силантий.

– Ч-черны-ы-ых…

– Что Черных? Обидел, что ль? Ударил? – допытывался Трунов.

– Испога-а-анил меня-а-а силою… – с рёвом в голосе выдавила из себя Маришка.

– Как это?! Испо!.. – воскликнул Силантий, да только застряло слово в горле. – Да что ж это такое, что ж это такое?!.. – вскипел Трунов, поняв, в чём беда, и принялся одевать на ноги сапоги. – Да я ж энту гниду господскую удушу, удушу тварь этакую!

– Ой, маменька моя родная, Господь с тобой, Силантий, что ж утворить-то задумал? – всполошилась Елизавета. – Ведь упечёт тебя злыдень этот! А семья, дети?

– Молчи, Лизавета, что ж мне теперь, ягнёнком прикидываться?! – бросил Трунов и покинул барак.

Угрюмов вскочил с полатей, обулся, накинул на себя телогрейку и направился вслед за Труновым. Выйдя из барака, Угрюмов видел, как Силантий быстро удалялся в сторону приисковой конторы, в руках Трунов держал короткую, но толстую палку.

«И где ж он дрын успел прихватить?» – подумал Фёдор, глядя, как торопливо шагает Трунов. А чтобы не бежать за ним, крикнул:

– Силантий, постой! Погодь бежать-то!

Трунов обернулся, остановился.

– Чего хотел-то, Фёдор? – возбуждённо отозвался Силантий.

– Знаю, чего взбесился и куда бежишь, знаю, невольно услыхал промеж вами разговор, вот и выскочил за тобой, – отдышавшись, промолвил Угрюмов. – Только вот тебе скажу, Силантий, дорогой ты мой, сгоряча сейчас столько дров наломаешь, а проку-то не будет, себе только и навредишь.

– Фёдор,