Тысячелетняя пчела - Петер Ярош

Опомнилась бабка, отрезала ломоть хлеба, стала маслом мазать. И аж гикнула от изумления: масло было утыкано мухами. Тут мушиная голова, там нога или крылышко. Ей даже дурно сделалось. Отмахнулась она от внуков, подхватила масло, краюху хлеба да бегом к хлевам — выкинула все поросятам. Подошел день исповеди, и Ружена решила объявить мужу, чтоб подготовился. В доме его не было — она подалась на гумно. Мартин покуривал там со своими приятелями — Дулой и Цыприхом. Дула стоял, растопырив ноги, и распространялся о том, какого разбойника-серба он повстречал, когда лет пятнадцать тому поехал в Нови Сад навестить семью земляка. Сперва сдружились они с этим сербом, вместе в корчму хаживали, на гулянки, а потом парень вдруг заделался знаменитым вором. Стал он и Дулу подбивать: вместе, мол, обчистим немецкий банк в Белграде, а там улизнем в Южную Америку. Дула не поддался — серб прогневался. Три дня злобился на Дулу, а потом опять пришел сманивать его на новый разбой. Дула опять ни в какую — лишь стукнул серба палочкой по пальцам. Отстал тот. Однако через три дня опять пожаловал да с чемоданом, а в нем золотых часов и цепочек тьма-тьмущая! Столько их там было и так громко они тикали, что и проходящего поезда не слыхать. Тогда Дула со страху, что загремит с сербом еще куда на галеры, стал паковаться. А серб не пускает — боится, Дула выдаст. Схватились. «У того серба башка была, — заключил Дула рассказ, — потверже обуха. Под конец-то я жахнул его топором по голове — что делать? И глазам своим не поверил: обух отбился, сплющился, покривился весь, а на его башке — ни следа!» Мужики глубоко вздохнули, нетерпеливо запостанывали, попыхивая цигарками, — враз всем приспичило высказаться. «Я бы пошел с ним воровать!»— отозвался Мартин. Тут-то в гумно и вошла Ружена. «На воровство тебя потянуло?» — набросилась она на мужа. «Отстань, не твоего ума дело!» — оборвал ее Мартин. «Ах, и не моего ума дело» — взъярилась она. — Ты воровать наладился, нас срамить, себя под тюрьму подвести — и еще не моего ума дело! Дула и Цыприх заулыбались, собрались уходить. «Да ты что та важская кума — ни совести, ни ума», — отозвался Мартин, оставшись с женой с глазу на глаз. «А ты, антихрист, ты-то каков? На исповедь пойдем! Да вместе!» — не унималась Ружена. «Я? — подивился Мартин. — С чего это вдруг?» — «Ух ты, охальник, не выводи меня из себя! — взорвалась жена. — Молиться перестал, в церковь носу не кажешь! Вот и не диво, что воровать тебя потянуло! Да еще святой исповедью облегчить душу не хочешь!» Мартин смекнул, что с разгневанной женою сейчас сладу не будет, и примолк. А Ружена решила, что муж усовестился и покорился. Бросила донимать его. Но на другой день Мартин начал покряхтывать и прямо с утра взялся растирать себе плечо и колено спиртом. Жалобился, охал, но и поругиваться не забывал. Ружена сперва недоверчиво обходила мужа сторонкой, а потом обрушилась на него:

— И что это ты тут колдуешь с этим спиртом? С утра уж поллитровку извел на колено!

— Не видишь разве, ревматизм меня одолел! Такую боль и худшему врагу не пожелаешь, а тут изволь терпи ее!

— Ревматизм? — Ружена сделала большие глаза. — Скажите пожалуйста! — фыркнула она с презрением. — У меня, что ли, нет ревматизма? И в плече, и в ноге, о пояснице уж и говорить нечего!

— Ээ, ревматизм ревматизму рознь! Мне-то и согнуть колено невмочь, а левое плечо и вовсе как отнялось! Как бог свят, мне б сейчас ни за что и на колени не встать — хоть убей.

— А к чему это стояние на коленях ты помянул, а? — насторожилась Ружена.

— Просто так, чтоб ты знала.

— Чтоб что я знала?

— Что не могу на колени встать.

— Так уж и не сможешь?

— Разрази меня бог!

— Ну-ну, не божись!

— Право слово, не встать мне!

— Я-то знаю, с чего ты вдруг так занемог, — пригрозила ему жена. — Исповедаться неохота!

— Охота-неохота, теперь это дело — десятое. Сама видишь, что не стать мне на колени… А позорить тебя в церковь не пойду, стоймя-то еще оскорблю кого…

Ружена вдруг взяла да расплакалась. А успокоившись, жалостливо спросила мужа:

— С кем же я пойду на исповедь, неужто одним-одна?

Она побрела прочь, а Мартин, беспомощно дернув плечом, поглядел ей вслед. Когда захлопнулась за ней дверь, он обронил словцо, другое — просто так, скорее себе в утешение.

— Что ж, раз не с кем — захвати собаку. Может, и ей требуется исповедь! А то брешет, шельма, из рук вон…

Три дня после исповеди — а ходила Ружена с дочерью Кристиной — она с мужем и словом не обмолвилась. Первый день Мартин еще старательно растирал себе колено,

на другой день, оставив это занятие, заскочил к Гершу на стопочку, а на третий — и вовсе нализался с Ондреем Надером и Петером Гунаром. Пили и у стойки, и за столом, а потом стали подначивать Петера Гунара, лесного управителя, — он славился сильным рукопожатием.

— Петер, ну-ка, сожми мне руку! — предложил старый Ондрей Надер, забывший за палинкой о злосчастной кончине сына.

— Отстань! — оттолкнул его руку Гунар.

— Ну-ка, сожми!

— Да иди ты!

— Сожми, говорю!

Петер Гунар схватил Надерову руку и стал сжимать. Сдавливал ее не спеша, но все крепче.

— Ой-ой-ой-ой-ой, пусти меня, ой-ой-ой-ой-ой! — расстонался Надер.

А Петер Гунар давай еще сильнее — Надер от боли аж брякнулся на колени на голый мазаный пол. Тогда Гунар отпустил его.

— А теперь угощай! — бросил он Надеру.

Угощались долго, до вечера.

— Опрокинем еще по одной! — то и дело повторял Надер.

— Да уж хватит, пожалуй, наугощались! — отозвался немного погодя Мартин.

Выдержали под завязку, потом кликнули корчмаря.

— Угостили бы мы тебя, да уж не на что. — Петер Гунар печально посмотрел на корчмаря, потом обвел взглядом товарищей.

— На тебе пять крон, заказывай! — Корчмарь Герш сунул в руку ему деньги и сам подсел к столу.

Выпили, корчмарь подозвал жену Рахель.

— Видела, Рахель, ребята угощали, теперь мой черед!

— Ну как же, как же! — поддакнула Рахель и принесла еще палинки.

Когда они расстались, уже светил месяц. Собаки взлаивали на него. Там и сям по всему селу сладострастно выли кошки. Влюбленные парни и девки вздыхали под навесами домов. Откуда-то издалека ветер принес шум ночного поезда. У развесистой липы на площади сновал недовольный кот.

— Ой, ребята, подите сюда, зайцев тут — тьма! — подзывал приятелей Петер Гунар.

Утром Мартин Пиханда проснулся поздно.

— Ох и наозорничал ты, ох и наозорничал! — повела речь Ружена.

— Пошла бы и ты со мной! — буркнул он.

— Черного кобеля не отмоешь до бела!

Мартин взял да и зарезал в сердцах барашка. В обед, когда он доедал бараний гуляш, заявился священник Крептух. Старый Пиханда предложил ему палинки, но священник отказался.

— А гуляша не отведаете?

— Пока воздержусь! Карта Австралии у вас найдется? — спросил священник.

— Есть старая, португальская, правда, изрядно потрепанная…

— Пойдет…

Пиханда повел гостя в свою комнатенку, и, пока он искал в шифоньере карту Австралии, священник зорко осматривался. Где в книжку заглянул, где брошюрку полистал. Когда Пиханда разложил на столе карту, Крептух уже держал в руке две атеистические книжонки. Он ткнул пальцем в центр Австралии и обрушился на Пиханду:

— А ведомо ли вам, что за люди обретаются в этих пустынях и степях? Отлично небось знаете, что это примитивные и отсталые язычники, люди жестокие, дикие. Людоеды! И из вас получится нечто подобное, ежели будете читать и верить этим непотребным и безбожным измышлениям!

Священник, вскинув руку, замахал перед глазами Пиханды атеистическими брошюрами.

Мартин Пиханда повеселел, рассмеялся.

— Есть еще время, Пиханда, есть еще время! — предостерегающе сказал патер Крептух и с отвращением бросил брошюрки на пол.

— Время для чего, пан фарар?

— Для спасения! Ибо, как говорится в Писании: «А кто поступит так дерзко, что не послушает священника, стоящего там на служении пред Господом, Богом твоим, или судьи, тот должен умереть…»

Пиханда открыл шифоньер и вытащил из него карту полушарий. Расстелил на столе и движением руки подозвал к себе патера Крептуха.

— Это наша Земля. Здесь, здесь и здесь живут христиане. Тут, тут и тут, да и тут вот — магометане, — повел речь Пиханда. — Там, там, там, там и там — буддисты, а вон там индуисты. Вы хорошо знаете, что каждый из них верит з своего бога. Один в Аллаха, другой в Будду, мы в Спасителя… И нас даже не большинство. Скажите мне, пан фарар, который из всесветных богов самый главный, самый правильный? Которого бояться и в которого верить?

— Не богохульствуйте, Пиханда! Бог един! Когда в него уверуете, дождетесь спасения!

Священник Крептух осенил Мартина Пиханду крестным знамением и поспешно вышел. Пиханда тяжело вздохнул. Он аккуратно сложил на столе карты и, снова спрятав их в шифоньер, прокричал в темное его нутро: