Тайный Союз мстителей - Хорст Бастиан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но и это Сам выдерживал и не плакал. Он выдерживал все оскорбления, не принимая их близко к сердцу. Однако какие-то изменения в нем происходили. Мы уже знали друг друга примерно два года. И того Сама, с которым я когда-то познакомился, давно уже не было. Он стал замкнут, как-то весь ушел в себя, совсем не шалил. Однажды он сказал мне:
«Нет, ничего не получается. Звезды нельзя дарить людям. Они больше земли или такие же. Дедушка мне книжку купил. Там это написано».
Я промолчал, так и не сумев себе объяснить, почему он именно сейчас об этом заговорил.
Немного позднее он как бы продолжил свою мысль:
«А потом, это не так важно. Вот машину, на которой можно полететь к звездам, надо обязательно изобрести. И тогда я возьму с собой всех хороших людей, и мы поселимся все вместе на какой-нибудь звезде. Сразу-то всех мне не поднять на моей машине. Ну что ж, я тогда несколько раз слетаю. Сколько понадобится, столько и слетаю. А ты мне будешь помогать, Вернер, ладно?»
Я кивнул, хотя мне и было очень грустно. Мне же нравилось на нашей земле, несмотря ни на что.
«Видишь ли, Вернер, мы все будем счастливы на этой звезде. А злые люди будут плакать: им будет страшно, когда они заметят, что остались совсем одни на земле. Но мы вернемся, только когда они исправятся и пообещают никогда больше не делать зла». Он улыбался, и его темные глаза светились надеждой.
«А я знаешь как предлагаю, — сказал я. — Давай лучше всех злых людей отправим на какую-нибудь звезду. Земля ведь наша, а не их. Там, на звезде, нет еще ни домов, ни садов. Пусть они сами себе все построят. Это и будет им наказание».
«Ладно, — согласился Сам после длительного раздумья. — Может, мы так и сделаем. Оставим землю для себя».
Никогда бы я не подумал, что потеряю такого замечательного товарища. Но прошел всего год, и так оно и случилось. Повсюду в Германии, словно чума, бушевала расовая ненависть. И вот однажды у нас шел как раз урок истории. Наш учитель — он был все тот же — злорадно потирал себе руки.
«Самуил Леви, — сказал он, — выйди вперед и расскажи всему классу, почему еврейство — главное несчастье нашего народа!»
Сам побледнел, но остался сидеть. Учитель подошел к нему, схватил за воротник, вытащил его из-за парты и поставил у доски.
«Ну, что я тебе сказал?..» — рявкнул он.
Сам скорее висел, чем стоял, и глаза его как бы спрашивали: «За что?»
Голос его был едва слышен, когда он начал говорить.
«Не могу я поверить, чтобы мы могли быть несчастьем немецкого народа. Право, не могу! Очень прошу вас, я правду говорю!» Он зарыдал, и учитель толкнул его к парте.
«Мы — немцы, великий и героический народ, — начал он немного спустя. — Многие столетия мы ведем беспримерную борьбу за место под солнцем. И это место мы добудем себе, ибо нет народа, равного нам. Всемирное еврейство и большевизм никогда не заставят нас отказаться от этого места. Они враги наши, они хотят лишить нас жизненного пространства, и каждый немец должен ясно отдавать себе отчет: они или мы!..» И так далее, и тому подобное.
Вся эта болтовня его была ужасна. Я уже не мог выносить ее. А каково же было Саму? Потом учитель стал нам преподносить всякие россказни о том, какие евреи — чудовища. Мне было стыдно перед Самом, перед его дедушкой. Они же были не только люди для меня — я хотел брать с них пример. Я ненавидел учителя, но я не мог понять, зачем он это делает, зачем это нужно государству? Разве я мог тогда знать, это нацистскому государству нужно было одурачить немецкий народ, натравить его на другие народы, подготовить к войне. И так как Германии никто не угрожал, то нацисты натравливали народ на мнимых врагов, они придумывали этих врагов.
Большинство учеников поддавалось этому. Кое-кто вообразил, что он и впрямь лучше всех, ребята сделались надменными и наглыми. У них родилось чувство ненависти к евреям. И Сам это чувствовал с каждым днем все острее.
После урока истории несколько учеников поджидали Сама на улице. А он шагал рядом со мной весь какой-то взъерошенный и все время молчал, но я знал, что мое присутствие ему сейчас приятно. Неожиданно наши одноклассники заступили нам дорогу.
«Отойди-ка в сторонку!.. — сказал один из них мне. Он встал перед Самом и крикнул ему прямо в лицо: — Смирно!»
Сам как будто и не слышал его, и тогда этот наглый парень ударил моего Сама в лицо.
Я весь так и кипел, но все еще колебался. Быть может, меня отпугивало превосходство сил?
«Слушай ты, еврейский ублюдок! — сказал теперь этот тип. — Считаю до трех — или ты скажешь громко: «Мне стыдно, что я еврей», или тебе влетит по первое число».
Остальные ребята обступили Сама со всех сторон и гнусно ухмылялись. Заводила начал считать:
«Раз… два…»
Тут я уже не выдержал. Рука моя поднялась как-то сама собой, и я ударил наглого парня в лицо. Он выплюнул зуб и еще долго плевался, так и не поняв, что, собственно, произошло. Теперь и Сама будто встряхнули. Я еще видел, как он размахивал руками, отбиваясь от наседавших на нас учеников. Потом я уже ничего не видел. Нас смяли, и я упал. Противников было слишком много. Но мы долго сопротивлялись. Ожесточение удвоило наши силы. Внезапно они отпрянули от нас. Мы с Самом поднялись и увидели ненавистную рожу классного наставника.
«Вот, значит, как! — тихо прошипел он. — Вернер Линднер защищает евреев!»
«Это не мы напали!» — поспешил сказать Сам.
«Молчать! Тебя никто не спрашивает! — закричал учитель и вновь обратился ко мне: — Как зовут директора твоего интерната?»
Я сказал ему.
«А когда у него приемные часы?»
«Кажется, он весь день у себя в кабинете».
«Прекрасно. Превосходно!» — произнес он несколько раз, оставив нас одних.
«Теперь тебе попадет!» — заметил Сам, когда остальные ученики отошли подальше.
«Знаешь, — сказал я, — мне лучше и не возвращаться в приют».
«И незачем. Ты и у нас переночуешь».
Но когда мы пришли к Саму, дедушка мне отсоветовал:
«Если ты удерешь из своего заведения, ты только хуже сделаешь. Полиция начнет тебя разыскивать и прежде всего явится сюда. Кроме того, настоящий честный человек защищается, дает отпор, а не удирает при первом удобном случае. И если вы уж назвались друзьями, ты и Сам, вы должны отстаивать свою дружбу».
Зная, что старик желает мне только добра, я, набравшись мужества, отправился в приют.
Там все уже приготовились встретить меня. В кабинете директора собралось, кроме него самого, пять воспитателей. Они таращили на меня глаза, ничего не говорили, и я почувствовал себя дичью, попавшей в западню. Директор откашлялся и встал. Хотя он говорил тихо, однако речь его должна была стереть меня в порошок.
«Ты добился своего — ты стал позорищем для нашего заведения. И надо признать, ты превзошел все, с чем мы сталкивались в последние годы. Национал-социалистское государство предоставляет тебе возможность овладеть науками, подвинуться вперед, хоть ты и растешь сиротой, а ты замазал грязью все, что для нас свято».
Я сидел на стуле, а он сверху взирал на меня. Вдруг он раскричался:
«Ты что? Как ты посмел предать наши самые высокие идеалы?»
Шея его налилась кровью, он кричал, как резаный, но я его не слушал. Мне все казалось каким-то дурным спектаклем, в котором вместо артистов выступают черти. И я вдруг понял, что я всю жизнь буду ненавидеть всех тех, кто будет говорить так, как сейчас говорил директор интерната. Я сидел и плакал, но не от страха. Я плакал от злости, что я не взрослый и не могу встать да отлупить этих негодяев.
Теперь воспитатели принялись клевать меня. Но я не обращал на них никакого внимания. Тут мне бросилось в глаза, что один из воспитателей все время молчит и порой, мне казалось, он как-то по-доброму посматривает на меня.
Услышав слове «наказание», я невольно насторожился. Мне приказали написать сочинение на тему «Позор всем, кто водится с евреями!». И это сочинение должны были вывесить в столовой приюта на доске объявлений.
«Мы тебе предоставляем последний шанс! — напутствовал меня директор. — Воспользуйся им, в противном случае я уже ни за что не отвечаю. А теперь отправляйся в спальню».
Словно во сне я побрел по коридору. Нет, никогда я не напишу такого сочинения! Это будет предательством. Чудовищным предательством! В спальне я оказался один. На душе у меня было так плохо, что я готов был выброситься из окна.
Вдруг кто-то вошел. Это оказался тот самый воспитатель, на которого я обратил внимание во время допроса: он так ласково глядел на меня и ни чуточки не ругал. Он подошел к окну. Я приподнялся и молча смотрел на него. На улице, кружились осенние листья, завывал ветер.
Неожиданно воспитатель заговорил, скорее обращаясь к самому себе, чем ко мне:
«Ты не напишешь этого сочинения!» Теперь он повернулся лицом ко мне.
Я сидел не шелохнувшись и молча глядел ему в глаза. Он сказал:
