10 вождей. От Ленина до Путина - Леонид Млечин

В том же письме Мясникову, который написал две статьи, где ратовал за предоставление элементарных демократических свобод рабочим, и прежде всего свободы слова и свободы печати, Ленин сразу же почувствовал опасность для его режима подобных взглядов и идей. Он тут же откликнулся большим письмом, опубликованным в книге «Дискуссионный материал». Ленин, как всегда, категоричен: «Мы над «чистой демократией» смеемся».

В чем следует согласиться с вождем, так это с его утверждением: «Нет ни одной страны в мире, которая бы так много делала и делает для освобождения масс от влияния попов и помещиков, как РСФСР. Эту задачу «свободы печати» мы выполняли и выполняем лучше всех в мире»{256}.

Тут Ленин прав на все сто процентов. Чтобы полностью подорвать влияние «попов» и «помещиков», их надо было просто физически уничтожить. Но поражает легкость отказа Ленина даже от декоративных демократических лозунгов, после того как власть оказалась у его сторонников. Г.И. Мясникова, конечно, исключили из партии, и от последующих неизбежных чисток его спасло только бегство за границу. Вообще слово «свобода» при большевизме стало весьма опасным, ибо сразу же следовал вопрос: для кого? от кого? какая свобода?

В ленинской Системе слова «частная собственность» постепенно стали синонимами контрреволюционности, перерожденчества, идейной неполноценности. Не случайно Ленин хотел вытравить из общественного сознания само упоминание о частной собственности, как о чем-то социально-еретическом. Еще в октябре 1918 года вождь дал прямое указание народному комиссару юстиции Д.И. Курскому уничтожить в архивах все документы частной собственности. Но советовал сделать это, как всегда любил вождь, «тайно, без огласки». Со знанием дела, как былой собственник, Ленин предлагал в первую очередь уничтожить «акты о землевладениях», «фабриках», «недвижимости» и прочее и так далее»{257}.

Однако ленинская Система, основанная на жесткой централизации и директивной экономике, поначалу никак не могла обойтись без «частной собственности». Бесшабашная национализация, непрерывные изъятия и конфискации не смогли накормить голодную Россию. Скрепя сердце Ленин, поддавшись объективным обстоятельствам катастрофы большевизма и настояниям наиболее трезвомыслящих соратников, решился-таки на послабления «собственникам». Правда, Ленин не дал никому усомниться, какова цель его новой экономической политики.

В цитировавшейся нами последней публичной речи 20 ноября 1922 года (стенограмма), которая никогда не была опубликована, угасающий вождь был откровенен:

«Мы делаем определенный жест, определенное движение. Мы сейчас отступаем, как бы отступаем назад, но мы это делаем, чтобы отступить, а потом разбежаться и сильнее прыгнуть вперед. Только под этим условием мы отступили назад в проведении нашей новой экономической политики… нэп становится главным, очередным, все исчерпывающим лозунгом сегодняшнего дня…»{258}

На нэп Ленин смотрел весьма специфически, что определялось тактическими соображениями его введения. В письме Л.Б. Каменеву 3 марта 1922 года Ленин напоминал: «Величайшая ошибка думать, что нэп положил конец террору. Мы еще вернемся ктеррору, и к террору экономическому»{259}. И как мы знаем, угроза эта была реализована в широких масштабах.

Нэп спас ленинскую Систему. Но нужно отдать должное российскому лидеру: в критическую минуту полного краха военного коммунизма он вновь проявил поразительные способности тактического маневра, умения отказаться (на время!) от того, что для него было священным.

Создавая свою Систему, Ленин без колебаний мог отбросить в случае нужды то, что еще недавно в его программных установках представлялось незыблемым. Рассуждая об экономических основах социализма, Ленин всегда напирал на рабочее самоуправление, высмеивал администрирование, бюрократическое управление производством. Но уже сам «военный коммунизм» стал экономической формой беспощадной диктатуры. Советы, Комиссии, Коллегии, так бурно насаждавшиеся после триумфа октябрьского переворота, постепенно уступили жесткой авторитарности и государственной бюрократии.

Выступая перед профсоюзными руководителями 12 января 1920 года, Ленин в своей речи едко высмеял Ломова, Рыкова и Ларина, ратовавших за коллегиальность в работе и децентрализацию управления. «Болтовня» о централизации и децентрализации, заявил Ленин, «это вздорный, жалкий хлам, что стыдно и позорно тратить на это время». Однако в конце примирительно заключил: «Мы будем употреблять иногда коллегиальность, иногда единоначалие. Коллегиальность оставим для тех, кто слабее, хуже, для отсталых, для неразвитых; пускай покалякают, надоест и не будут говорить…» Ленин, естественно, высказался за централизацию и единоначалие{260}. Он-то прекрасно понимал, что большевики смогли победить в Гражданской войне в огромной мере и потому, что смогли сконцентрировать в единых руках беспощадную власть, которая не останавливалась ни перед террором, ни перед жесткими диктаторскими методами управления в минуты опасности.

Такой власть и осталась после Ленина. Формально были и Советы, и Коллегии, и Комиссии, и много других антуражных форм эфемерного самоуправления. А в действительности руководила всем диктатура партии во главе с вождем. В стране властвовало партийное единоначалие, опиравшееся на всесильное ВЧК-ГПУ-НКВД-НКГБ-КГБ. Ленинская Система обеспечивала управление из одного центра в сочетании с тотальным контролем за всеми сферами жизни общества. В результате стали совсем «ненужными» многие общечеловеческие ценности: народовластие, свобода, права человека.

При создании своей Системы Ленин искрение верил, что российский пример заразителен: мол, опыт большевизма распространяется по всему миру. Вождь русской революции наивно полагал, что крах капиталистической системы уже начался. Выступая на IX Всероссийском съезде Советов, Ленин с пафосом воскликнул: «Капитализм гибнет; в своей гибели он еще может причинить десяткам и сотням миллионов людей невероятные мучения, но удержать его от падения не может никакая сила»{261}.

Захваченный глобальной целью утверждения большевистской системы не только в России, но и на всей планете, Ленин все дальше и дальше отодвигал интересы конкретного, простого человека. Он весь жил грядущим. «.. Скажу за себя – думаю, и за ЦК, – историками быть не собираемся, а интересует нас настоящее и будущее»{262}.

А «будущее» достижимо лишь «массами». Ленин мыслил категориями эпох, континентов, масс. И простой, обычный человек как-то сразу терялся в колоссальности этих планетарных измерений.