Гёте. Жизнь как произведение искусства - Рюдигер Сафрански

особняке недалеко от замка Эренбрейтштейн. Отец семейства – много путешествовавший, просвещенный дипломат – снисходительно и немного свысока смотрел на тех любителей изящных искусств, которых привечала его жена. Софи – кузина и недолгое время невеста Виланда – стала знаменитой благодаря своему эпистолярному роману «История девицы фон Штернгейм». Читатель был уверен, что образ главной героини – чувствительной и добродетельной девицы – Ларош писала с самой себя, и каково же было разочарование, когда выяснилось, что в жизни писательница – рассудительная светская дама. По крайней мере такое впечатление она произвела на Гёте, когда Мерк познакомил их в начале 1772 года в Дармштадте. При более близком знакомстве она открылась ему с другой стороны. Между ними завязываются доверительные отношения, и в дальнейшем в письмах Гёте даже будет иногда называть ее «мамой»[373]. Впрочем, определенная сдержанность и осторожность остаются. С ней он ведет себя как беззаботный, болтливый острослов и весельчак, но при этом всегда следит за тем, чтобы она не замечала перепадов его настроения. С семьей Ларош Гёте будет связан в трех поколениях – с мадам Ларош, с ее дочерью Максимилианой, в замужестве Брентано, обладательницей черных глаз – такие же глаза будут у возлюбленной Вертера Лотты, и с ее дочерью Беттиной, в замужестве фон Арним.

Гёте вернулся во Франкфурт, где на него с упреками обрушился отец. Пребывание в Вецларе стоило немалых денег, а что оно дало в плане служебного роста? Отец выгадывает и рассчитывает, сын только позволяет за себя платить. В письме Кестнеру Гёте жалуется: «Господи, если я когда-нибудь состарюсь, то, верно, буду таким же. И душа моя не будет тяготеть к тому, что действительно хорошо и достойно любви. Странно, что люди думают, что чем старше человек становится, тем он свободнее от всего земного и мелкого. На самом деле человек с возрастом становится все приземленнее и мельче»[374].

Атмосфера в доме показалось Гёте гнетущей. В работе во «Франкфуртских ученых известиях» тоже возникли трудности. Некоторые рецензии вызвали возмущение высшего духовенства из-за их чрезмерно дерзкого тона. По этому поводу было несколько судебных разбирательств. Главный редактор жаловался, что в рецензиях много непонятного читателю и что автор даже не старается быть понятым. Гёте решает перестать писать рецензии и в конце 1772 года прощается со своими читателями в ироничном «Послесловии». Он пишет, что узнал, «что значит пытаться говорить с читающей публикой и не встретить понимания и что значит все тому подобное»[375].

В октябре 1772 года Кестнер пишет Гёте, что их общий знакомый из Вецлара, бывший секретарь посольства, пьяница и автор трагедий Зигфрид фон Гуэ покончил с собой. «Я уважаю и такой поступок, – пишет Гёте, – и лишь жалею род человеческий, предоставляя всем этим мерзавцам-обывателям, курителям табачного фимиама, размышлять над этим вопросом, злорадствуя: а что мы говорили? Я надеюсь, что сам никогда не огорчу своих друзей подобным известием»[376].

Слух о самоубийстве Гуэ оказался ложным. Он по-прежнему вел беззаботную жизнь, теперь, правда, в Гёттингене. Но две недели спустя в Вецларе и в самом деле произошло самоубийство: Вильгельм Иерузалем пустил себе пулю в лоб. Об этом говорил весь город – Иерузалема знали многие. Он был сыном знаменитого богослова и публициста, близкого друга Лессинга.

Высказывались разные догадки, что подтолкнуло его к добровольному уходу из жизни. Стало ли причиной, как предполагает Гёте в письме к Софи фон Ларош, «придирчивое стремление к правде и нравственному совершенству»[377], т. е. слишком высокие моральные требования к себе? Кестнер пишет, что в деле замешана несчастная любовь к замужней женщине. «Эта новость была для меня ужасной и неожиданной, – пишет в ответ Гёте и тут же обвиняет отца Иерузалема, воспитавшего сына религиозным фанатиком: – Если этот чертов поп, его отец, не виноват, то пусть Господь простит мне, что я мысленно желал ему сломать себе шею»[378].

Гёте просит Кестнера сообщить обстоятельства этой смерти, и Кестнер пишет объемный, подробнейший отчет – настоящий литературный шедевр, из которого Гёте годом позже почерпнет для своего «Вертера» не только некоторые фактические детали, но и отдельные удачные формулировки: знаменитая последняя фраза – «Никто из духовенства не сопровождал его»[379] – целиком взята из отчета Кестнера.

В «Поэзии и правде» Гёте описывает историю возникновения «Вертера» так, будто известие о самоубийстве Иерузалема стало искрой, положившей начало литературной переработке его любовных переживаний в Вецларе. На самом же деле прошел целый год, прежде чем Гёте приступил к работе над «Вертером». И за этот год многое произошло.

После гибели Иерузалема Гёте пребывает в подавленном и одновременно фривольном настроении. Он активно переписывается с Кестнером, не без кокетства разыгрывая роль друга семьи, страдающего от неразделенной любви. Словно желая усилить собственные мучения, он настаивает на том, чтобы самому позаботиться об обручальных кольцах ко дню их свадьбы. 7 апреля 1773 года Гёте посылает кольца по почте, добавляя в письме, что отныне не будет «проявлять любопытство», желая увидеть жениха и невесту. На свадьбу он тоже не приедет. Силуэт Лотты, до тех пор висевший над его кроватью, он убрал из спальни. И лишь только когда он услышит, что она «отходит после родов», начнется «новая эпоха, и я буду любить уже не ее саму, а ее детей»[380]. После этого он на все лады задает вопрос, правильно ли он поступил, столь поспешно уехав из Вецлара. Был ли он слишком холоден или слишком горяч? «Мне это не стоило особых усилий, и все же я не понимаю, как такое было возможно»[381]. Такое ощущение, будто он вынужден оправдываться перед кем-то за то, что проявил себя холодным, бездушным любовником. Такое поведение совершенно абсурдно в отношении Кестнера, который был несказанно рад, когда Гёте добровольно сдал позиции. Гёте же делает вид, будто обошелся с Кестнером не самым справедливым образом. Может, надо было бороться за Лотту более решительно? Разве зря его считают покорителем женских сердец? «И, между нами, скажу без хвастовства, в девушках я знаю толк»[382]. Кестнеру Гёте не завидует, и, как он пишет, сам собирается жениться. У него-де есть на примете одна особа – скорее всего, Гёте имеет в вид Анну Сибиллу Мюнх, которая была определена ему в подруги по жребию во время игры в марьяж. Однажды он пишет, что Лотта ему приснилась: он вел ее под руку по аллее, прохожие останавливались, окидывали ее оценивающим взглядом и смотрели им вслед. «Такие я вижу сны, – пишет он далее, – <…>