Японский солдат - Симота Сэйдзи

— Капитан Оцука! Разве шестая рота лишена всего этого? — спросил подполковник. Этот нелепый вопрос свидетельствовал о том, что подполковник готов отступить. Смешно было бы думать, будто он ничего не знал. Даже капитан Оцука растерялся, услышав этот вопрос. — Да… нет, — пробормотал он, — просто не успели еще…

— Затем, — продолжал Кубо, чеканя слова, — вы сказали, что, хотя мы все здесь пленные, мы не такие, как вы. Так вот нам хотелось бы, чтобы вы, бывший подполковник бывшей японской армии, теперь, когда Япония потерпела поражение и вся страна погружена в скорбь, отказались от этой нелепой мысли. Япония находится сейчас в самом жалком положении за всю свою историю. Если бы вы серьезно подумали над тем, что привело ее к краху, вам неловко было бы здесь, в этом лагере для военнопленных, так недостойно издеваться над теми, кто уцелел после тяжелых боев на передовой. Мы требуем немедленно прекратить всякую дискриминацию, мы не должны чувствовать себя здесь отверженными.

— Но вас никто и не считает отверженными! — поспешно вымолвил подполковник. — Вы просто предубеждены. Я ведь для того говорил, что вы отличаетесь от нас, чтобы вы немного подтянулись, поскольку вы попали в плен в иных условиях, чем мы. В этом нет никакой дискриминации. И мне не хотелось бы, чтобы вы неправильно поняли меня.

«Вранье! Что он там мелет! Нас не проведешь!» — неслось со всех сторон. Подполковник Хагивара поднял голову, словно пытаясь разглядеть, кто кричит, но в темноте невозможно было рассмотреть лиц. По вискам подполковника из-под фуражки катился пот, губы тряслись.

— Итак, вы сказали, что никакой дискриминации нет, — спокойно продолжал Кубо, не обращая внимания на выкрики. — Тогда с завтрашнего дня вы должны выполнять все наши требования. Эй, слушайте все! Командир полка заявил, что никакой дискриминации не существует! Давайте же завтра посмотрим, действительно ли это так и есть.

На другой день, после утренней поверки фельдфебель Такано и поручик Татибана были вызваны в кабинет командира роты. Капитан Оцука настойчиво советовал им не сообщать австралийским военным властям содержание «назидательной беседы».

— С таким серьезным видом упрашивал, — рассказывали они потом. — А мы ответили: «Может, и не сообщим. Но это решаем не мы одни. Как все скажут, так и будет». Тогда он испугался и стал уговаривать нас замять это дело.

Пленные все еще не остыли от возбуждения, находились даже храбрецы, готовые сообщить о происшедшем австралийцам. Однако сделать это мог бы только Кубо, а тот явно не собирался ничего предпринимать.

Кубо, напротив, очень удивился, увидев, что их угроза подействовала так сильно и что поручик серьезно озабочен. Командир батальона, видимо, попросил Оцуку поговорить с пленными. Значит, он опасался попасть в число военных преступников. Возможно, опасения эти не напрасны, так как только что стало известно о смертном приговоре генерал-лейтенанту Ямасите Томоюки. Но как понять психологию человека, который с апломбом призывает своих подчиненных вести столетнюю войну с англосаксами, а сам боится, как бы не узнали об этом власти?! Значит, подполковник прекрасно понимает, что особый путь Востока не есть непреложная истина.

Выходит, что высокомерие с подчиненными и раболепие перед власть имущими — две стороны одного и того же характера. В батальоне мгновенно изменилось отношение к шестой роте, пленные почувствовали это уже на следующий день, и эта откровенная перемена просто ошеломила их. Утром им сразу же выдали по два табачных листа на человека и по пакету конфет на двоих. Продовольственный паек день ото дня увеличивался, и пища становилась все разнообразнее — им начали выдавать даже заржавевшие от долгого хранения в подземном складе банки мясных консервов, которые полагались офицерам. Сменили и одежду: они получили новые носки и белье. В спешном порядке устанавливались железные бочки для бани, подводились трубы.

Было ясно, что все эти перемены происходят не от искреннего желания изменить положение пленных, а лишь из опасения, что они пойдут на крайние меры. Пленные чувствовали, что за внешним дружелюбием солдат и офицеров других рот таится скрытая неприязнь.

Стремительная перемена в отношении батальонного начальства к шестой роте, естественно, привела к психологической войне между шестой ротой и остальными солдатами. Теперь уже солдаты шестой роты не могли себе позволить никакой расхлябанности и разболтанности. Раз они заявили во всеуслышание, что чтят память погибших однополчан, они должны были теперь показать свою особую дисциплинированность. У них уже был опыт такого рода — в лагере для военнопленных в Лаэ, когда они восстали против формальной уставной дисциплины капитана Окабэ, — и они решили теперь показать, что такое настоящая дисциплина в коллективе. Теперь они раньше других рот собирались на работу, точно соблюдали ее часы, выполняли ее тщательно и рьяно следили за опрятностью в одежде и чистотой в казарме. Словом, отказавшись отдавать честь офицерам, отвешивать поклон императорскому дому и бубнить «Памятку солдата», они сознательно, все как один, соблюдали дисциплину в роте. А тем временем Кубо начал действовать в других ротах.

И прежде немало солдат приходило в шестую роту, желая узнать, что там за порядки, теперь же таких любопытствующих стало еще больше — все были поражены тем, что шестая рота замахнулась на авторитет командира батальона. Это придало решительности всем.

Кубо беседовал с солдатами о демократизации лагерных порядков. Каждая рота выбрала своих представителей, которые собирались по вечерам на совещания: сюда приходил ефрейтор, который до войны служил кондуктором в компании токийского городского трамвая и участвовал в забастовке трамвайщиков, был здесь и солдат, работавший в отделении Всеяпонского совета профсоюзов района Кобэ, и поручик, выпускник университета, который в студенческие годы увлекался марксизмом.

Каждый вечер они собирались в казарме шестой роты, обсуждали конкретные вопросы лагерной жизни. Одни считали, что нужно создать организацию под названием Лига демократизации, чтобы от имени этой организации предъявить командиру батальона конкретные требования, а затем расширить эту организацию до масштабов дивизии; у других же было совершенно противоположное мнение — они считали, что для начала нужно почаще устраивать самодеятельные представления, выдвинуть всем понятные требования, например отменить воскресные «назидательные беседы» командира батальона, устраивать вместо них представления на площади, записывать ежедневно радиопередачи из Японии и сообщать о них всем солдатам и офицерам, отменить денщиков у офицеров, и в ходе всех этих мероприятий создать свою организацию. Однако в конечном счете все сводилось к одному и тому же: чтобы всколыхнуть солдат, в каждой роте нужно создать организацию, которая стала бы руководящим центром лагерной жизни. Было решено, опираясь на общество — как бы оно ни называлось, — немедленно приступить к действиям.

Прежде всего они записали первое требование: отменить денщиков у офицеров и организовать самодеятельные представления. Эти безымянные листовки расклеили на стенах казарм и на стволах кокосовых пальм. Занимались этим главным образом пленные из шестой роты, и уж они-то постарались расклеить этих листовок побольше. Эффект превзошел все ожидания. В лагере только и говорили об этих листовках; оказалось, что эти требования поддерживают и многие офицеры — они сами отказались от денщиков. А командир батальона перестал выступать с «назидательными беседами» — наверно, был напуган бунтом пленных. Вместо «назидательных бесед» по воскресеньям теперь проводились соревнования по борьбе сумо, а вечерами устраивали самодеятельные представления. В дивизии оказалась труппа профессиональных актеров, и теперь они репетировали каждый вечер. Начальство вызвало актеров к себе и приказало устроить вечер отдыха, включив в него и выступления самодеятельных артистов.

Обстановка в дивизии становилась все свободнее, и Кубо собирался уже постепенно добиваться отмены молитвы в честь императорского дома и чтения на поверке «Памятки солдата», но не успел. Не прошло и месяца после бунта в лагере, как было получено радостное известие об отправке пленных на родину. Солдаты и офицеры повеселели и, наспех собравшись, выехали, так и не завершив своих замыслов.

Судно вышло из гавани.

Была уже ночь, но на палубе не смолкала песня «Прощай, Рабаул».

На судно втиснули почти три тысячи пленных, это было американское судно, предназначенное специально для репатриации пленных. В трюме из-за жары и тесноты невозможно было заснуть, и все выбрались на палубу.

Кубо, Такано, Ёсимура и Тадзаки захватили уголок на корме и, глядя на звездное небо, заговорили о том, что наконец-то они прощаются с Южным Крестом.