Счастливая жизнь для осиротевших носочков - Мари Варей
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* * *
«Далеко ли до океана?» – спросила я у Жана д’Эглемона де Монталемберга Храбрейшего, которого на самом деле зовут Томас (это мне рассказала его жена Гвиневра, она же Жаклин). Жан указал на тропинку, ведущую в лес, и объяснил, что если я пройду по ней два километра, то она выведет меня к океану. Небо было затянуто тучами, но мне и в голову не пришло взять зонтик. Я направилась в путь. Теперь я думаю, что нашла бы океан и без подсказки – по запаху соли, по крикам чаек, разносимых ветром, по песне волн, которая долетала до глубины леса.
К концу пути мне кажется, словно я выхожу из мрака на свет. Впереди Атлантический океан, взбудораженный глубокими течениями, похожими на разъяренного зверя, который скрывается под темными волнами и желает вырваться на свободу. Меня охватывают те же чувства, что в минивэне, но гораздо более сильные.
Машинально вытаскиваю из кармана телефон, чтобы проверить время. Раз уж я пропустила мозговой штурм, то должна успеть хотя бы на тимбилдинг. Телефон не подает признаков жизни. Аккумулятор сел. У меня нет часов, я больше не могу следить за временем. Несмотря на это, я чувствую, как с груди пропадает давящая тяжесть и воздух вдруг устремляется в легкие. Мне кажется, будто я впервые за много лет дышу по-настоящему. Я распускаю хвост, позволяя ветру спутывать мои длинные волосы. Прохожу немного вперед, слушаю шелест высокой травы, которая растет вдоль скал. Пляжа нет, только скалы, острые и черные, как уголь. Волны с грохотом накрывают их пеленой пены, а потом величаво отступают. Завороженно смотрю на бурлящие потоки возле моих ног, после которых между камнями остаются светлые ручейки.
Сажусь лицом к океану – совсем как в детстве. Сухая трава впивается в ноги, но я ничего не чувствую, потому что впервые за долгое время позволяю себе погрузиться в воспоминания. Они струятся нескончаемым потоком из бреши, которую Крис пробил своей речью, такой похожей на мою собственную правду. Мне показалось, что я услышала свою историю, а не дурацкую рекламу бессмысленного приложения. Как бы я ни сопротивлялась, как бы ни храбрилась, реальность продолжает просачиваться в мою жизнь, незаметно изматывает меня день за днем, приступ за приступом, подобно тому, как волны точат неприступные прибрежные скалы. У меня такое чувство, что однажды, очень скоро, от меня – меня настоящей – ничего не останется. Я люблю океан. Океан похож на жизнь.
Океану нет дела до планктона, водорослей, гальки и миллионов животных, которых оно носит по своим опасным волнам. Сегодня океан кормит их, а завтра топит. Океану все равно, он дает и берет, с безразличием наносит удары наугад. Его существо слишком велико, слишком необъятно, чтобы переживать из-за разбитых ракушек, покрывающих кладбища отмелей.
Я потеряла счет времени, я спала без снотворного, пропустила мозговой штурм, но как ни странно, не чувствую ни приближения панической атаки, ни даже легкой тревоги. По крайней мере, пока. Есть только бескрайний океан, запах свободы, который принес с собой соленый бриз, и темно-синяя бездна возможностей. Впервые за много лет я чувствую себя почти хорошо.
Пора возвращаться. Бросив последний взгляд на океан, убираю волосы в хвост и, дрожа, застегиваю толстовку. В Плудерек я возвращаюсь со странной легкостью, которая кружит голову.
Дневник Алисы
Лондон, 28 марта 2012 года
За последние две недели Скарлетт звонила несколько раз. Нужно ей перезвонить, но я настолько поглощена мыслями о яйцеклетках и эмбрионах, что мне не хочется разговаривать ни с кем, кроме Оливера.
Я в последний раз раздвинула ноги.
В последний раз позволила вставить в себя катетер.
Даже не больно.
В животе стало тепло, катетер вытащили, а ребенок остался.
Можно обо всем забыть. Больше ничего не имеет значения. Я беременна, Брюс.
* * *
Никто меня ни о чем не спрашивает, даже Виктуар. Когда я возвращаюсь, обед уже подан. Я просидела на пляже два часа. Я просидела два часа, даже не думая о том, сколько времени прошло и сколько времени я потеряла.
– Жареная курица или окунь? – спрашивает Жан, он же Томас. – Рекомендую окуня, он очень вкусный – свежайший, приготовленный в соляной корочке…
Бросаю взгляд на тарелки своих коллег, у всех рыба.
– Курицу, пожалуйста.
Жак уходит, и разговор за столом продолжается как ни в чем ни бывало. Мои коллеги ведут себя так, будто я не сделала ничего особенного, будто выбежать посреди собрания и вернуться через два часа с прической как после удара электрическим током – самая нормальная вещь в мире. Сдерживаю порыв обнять их всех. Меня лихорадит, у меня возникает смутное желание вырваться из рамок, в которые я себя загнала, – побегать, попрыгать, забыть о колючей проволоке, измениться, сделать что-то необычное… вот только что? На десерт нас угощают домашним кунь-аманом. Чувствую, как он тает на языке, и без малейшего раскаяния думаю: Анджела прикончила бы меня, если бы узнала, как я питаюсь после переезда во Францию.
– В этой штуке масла больше, чем в самом масле, – комментирует Реда, откусывая кусочек. – Бессмыслица какая-то.
Встаю из-за стола и поворачиваюсь к коллегам.
– Я за кофе. Кому-нибудь принести?
– Да, мне, – хором отвечают Виктуар, Реда и Крис.
– Я помогу, – предлагает Джереми, который не проронил ни слова с тех пор, как я вернулась с пляжа.
Мы направляемся к деревянному столу, где можно налить кофе или чай.
– Как ты? – спрашивает Джереми.
На этот раз у меня возникает ощущение, что это не праздный риторический вопрос, что я могу ответить «плохо», более того – что Джереми ожидает, что я отвечу «плохо», потому и спрашивает. Он пристально смотрит на меня пронзительным ясным взглядом, я не могу отделаться от странного ощущения, что он заглядывает мне в душу.
– Пойдет, – отвечаю я. – Просто речь Криса… задела меня за живое.
Джереми молча расставляет на столе пять картонных стаканчиков и тянется к кофейнику. Я тем временем беру пакетики с сахаром и пластмассовые ложки.
– Думаю, ты должна знать, что Крис… он…
Запнувшись, Джереми замолкает и принимается разливать кофе по стаканчикам, будто не решаясь заговорить. Чувствую себя заинтригованной.
– Он – что?
– В двадцать лет Крис потерял свою девушку. Она попала в аварию на скутере. Эта его речь про неожиданную разлуку была о ней. Они вместе придумали всю эту бредовую идею про осиротевшие носочки. Знаю, звучит абсурдно, но этот проект – его способ… справиться с потерей.
– Вот как… Хорошо. Но зачем ты мне это рассказываешь?
Джереми наливает кофе в последний стаканчик и поднимает взгляд на меня.
– Учитывая твою острую реакцию, я хотел, чтобы ты поняла, почему он сказал то, что сказал.
Учитывая мою острую реакцию… Держу взгляд Джереми на секунду дольше, чем нужно, отчего у него на лице отражается нечто похожее на неуверенность.
– Если тебе когда-нибудь захочется выговориться… – продолжает он.
– Спасибо, но со мной все в порядке.
Мне кажется, что Джереми хочет что-то добавить, но не решается. Он берет поднос со стаканчиками и уходит.
– Джереми? – вырывается у меня.
Он останавливается и удивленно оборачивается. Впиваюсь в него взглядом.
– Насчет того вечера на Дивали… Твое предложение еще в силе?
– Мое предложение?
Видимо, на вечеринке Джереми выпил куда больше, чем я думала, потому что он, кажется, даже не понимает, о чем речь. Сжимаю в руке пакетики с сахаром и, чувствуя себя глупо, малодушно иду на попятную:
– Ничего. Забей.
Дневник Алисы
Лондон, 31 марта 2012 года
Я живу с тобой уже три дня.
Я не смею ни кашлянуть, ни даже сходить в туалет. Уж очень боюсь, что ты выпадешь в унитаз. Снимая трусики, каждый раз смотрю на них через увеличительное стекло. Я живу в страхе обнаружить там следы крови. Пью литрами ананасовый сок, говорят, он помогает имплантации. Я каждый день сдаю кровь на анализы – просто чтобы убедиться, что с тобой все хорошо. В лаборатории меня считают сумасшедшей.
Долорес прагматично повторяет, что вероятность успеха экстракорпорального оплодотворения составляет двадцать пять процентов. «Не волнуйтесь, – говорит она, – в худшем случае у вас есть еще два жизнеспособных эмбриона». Их заморозили жидким азотом при температуре минус сто девяносто шесть градусов. Оливер говорит, чтобы я не суетилась и жила как прежде.
«Как прежде».
Они не понимают.
Ты
