Кологривский волок - Юрий Бородкин

16

Дни выстоялись ясные, задумчивые. Солнце ленилось, запаздывало вставать, по утрам иней палил землю, травы делались жестяными, и небо выстудилось, повыцвело. Иногда появлялись в нем ломкие цепочки перелетных птиц, и казалось, им не хотелось опускаться на устало дремавшую землю.

В один из таких дней возвращался Василий Капитонович Коршунов из Ильинского, смягчив душу стаканом водки и пустым разговором в чайной. С кем сидел за одним столом? С Веней сухоруким, с красноносым шелудивым дедком Никанором, с больничным водовозом Савкой. Раньше был разборчивый, не водил такую компанию. Жизнь крепко окоротила его: беда беду кличет. Главное — мельницу потерял, без нее он как тот старик в сказках, лишенный колдовской бороды. И сноха ушла. Сколько домашних дел и забот свалилось сразу на голову Василия Капитоновича, даже корову приходилось доить самому. Срам!

По обе стороны от дороги пустынно щетинилось жнивье. Давно ли здесь стрекотала жнейка, махала крыльями грабель, будто хотела взлететь. Василий Капитонович дивился силе трофейного мерина, но, зная толк в лошадях, предупреждал бригадира, что без овса Прохор не вынесет такой адовой работы.

Охлестывая сапогами стерню, Василий Капитонович повернул напрямик к своему заулку и, подойдя к дому, не поднялся сразу в избу: решил посидеть на бревенчатом взъезде у повети.

Солнце гасло. На загумнах курганами золотились ржаные скирды, еще не обмытые дождем. Глядя на них, на черную картофельную ботву, валявшуюся на грядках, на березовые опушки, обметанные желтизной, он ощутил осень и у себя в душе. Как же так случилось, что все пошло прахом? Остался только дом, а в нем больная жена. Разве он не старался и был плохим хозяином? Ему всегда завидовали.

А нынче что? Рядом, под горой, лежат дрова, и подвезти их не на чем, хоть на горбу таскай. Придешь домой — разговоры у жены все одни и те же — про свои хворости. Только и отрады, если прибежит Шурик.

Ночи стали долгие, не дождешься, когда начнет светать. Раза два покурить встанешь, все тьма за окном. И сны лезут в голову. Сегодня черт-те что приснилось: крыса белая бегала по избе. Василий Капитонович швырял в нее поленом и никак не мог попасть. А после каким-то образом очутилась у него на коленях, и он гладил ее, как кошку. Тьфу! Еще жди какой-нибудь беды. Жена умела растолковывать сны, но он промолчал утром, желая перехитрить судьбу, и весь день было мутно на душе. Однако предчувствие обмануло Василия Капитоновича, ничего недоброго не сулила белая крыса…

Ночью его разбудил стук по оконному наличнику. Василий Капитонович оторопело замер в постели, напрягаясь слухом: так стучал Егор, когда приходил поздно с гуляния. Может быть, почудилось? Стук повторился. Василий Капитонович метнулся к окну и, ничего не разглядев в осенней глухмени, придерживая кальсоны, выбежал босиком на мост. На всякий случай спросил:

— Кто там?

— Батя! — вздрогнул за дверью голос.

Ноги обмякли, ровно бы чужие сделались. Василий Капитонович почему-то испугался, суетливо нащупал лестничную перилку, задвижку. Руки тоже не слушались. Широко распахнув двери, облапил сына, укололся губами в небритую щеку.

— Егор! Сынок! Да как это?

— Сам не думал, что свидимся.

— Мы ведь похоронили тебя. Считай, с того света вернулся.

— Так и есть.

Вошли в избу. Василию Капитоновичу не терпелось взглянуть на сына, впопыхах не мог найти спички, ругался сиплым спросонок голосом.

— Чего ты там? — окликнула Анфиса Григорьевна.

— Чего, чего! Спички! Ланпу надо вздуть: сына встречай!

— Боже милостивый!

— Мама! — Егор приблизился к кровати, поймал трясущиеся материнские руки.

— Егорушка, ненаглядный мой! Да неужели ты? — не верила она.

— Я, мама.

— Это за мое терпение владыко послал такую радость. Уж колький год маюсь, малехонько поправлюсь да опеть слягу.

Анфиса Григорьевна, не дожидаясь огня, ощупала пальцами лицо Егора и сразу поняла зрячим материнским сердцем, как сильно изменился он. И когда Василий Капитонович внес в переднюю лампу, она забыла о своей болезни, встала с постели и подошла к столу, горестно качая головой, роняя скупые слезы:

— Егорушка-а! Бедовый мой!

Егор, нахохлившись, сидел на лавке. Поношенный клетчатый пиджак не нашего покроя, шрам над правой бровью, лихорадочный блеск в глазах испугали родителей. Голова белехонька, будто намыленная, даже на скулах искрилась седина, виски и щеки запали. Черными подковами пропечаталась под глазами усталость. Уходил парнем, вернулся стариком.

— Откуда хоть ты?

— Долго рассказывать. Настя где?

Василий Капитонович озабоченно мял в ладонях спичечный коробок. Этот вопрос застал его словно бы врасплох, он почувствовал неловкость перед сыном. Не удержал невестку, откуда было знать.

— Ушла Настёнка к Ваньке Назарову.

Кадык скакнул по худой Егоровой шее вверх и медленно скатился обратно.

— Давно он вернулся?

— Прошлым летом. В мэтээсэ работает шофером. Настёнка ждала тебя, всего месяца два, как ушла.

— Ждала, да не дождалась, нечего ее загораживать, коли не смогла соблюсти себя, — возразила Анфиса Григорьевна. — Последнее время на меня начала взъедаться. Мы уж с батькой и не останавливали: ступай, куда глаза глядят. И наплевать на нее, сам-от жив вернулся, и ладно.

Василий Капитонович свирепо глянул на жену, дескать, нечего ждать от бабы умных речей.

— Чуток бы пораньше тебе прийти.

— Не своя воля, в плену был.

— Жисть-то крепко помолола тебя в жерновах.

— Чудом живой остался: в скольких лагерях перебывал, в шахте тележки с углем возил. Был бы послабже здоровьем — каюк, слабых немцы убирали. — Кашель встряхнул Егора.

— Письмецо-то нельзя было переслать? — спросила Анфиса Григорьевна.

— Ну какое письмецо, если загнали, куда ворон костей не носил? — ответил за сына Василий Капитонович. — Хватит глаголить, чай, с дороги человек, голоден. Здесь соберем или на кухне?

— Подьте на кухню, я лягу. О-ой! Хошь бы мне-то встать на ноги.

Василий Капитонович достал грузди, холодную баранину, краюху хлеба, поставил на косник[6] бутылку с крепким домашним питьем, напоминавшим по цвету керосин.

— Ладно, сын, как бы дело ни было, со встречей! — сказал он, прихлопывая Егора по плечу. — Да закусывай, тебе после казенных харчей надо поправляться.

— Вы-то тут как жили?

— Тоже нечем похвастать: худое — охапками, хорошее — щепотью. Мельницу нынче весной снесло.

— Совсем?

— А целиком так и угнало до Портомоев. Лопатин отдал мне ее на дрова, лежит на берегу, разобранная по бревнышку, ужо посмотришь.

— Кто еще пришел с фронта?

— Андрей Карпухин да Игнат Огурцов. Считай, вся деревня осталась вдовая, — сообщил Василий Капитонович. — Да-а, поторопилась Настасья, сейчас бы жить да радоваться. Каюсь, старый дурак, надо было ее стреножить как следует. Сынишке твоему, Шурику, четвертый годок.

— Мой?

— А то чей? Днем прибежит сюда, увидишь.

Егор поморщился, как от головной боли, глаза налились тоской, отечность под ними набрякла, и видно было, хотелось ему заплакать, а слезы не шли: перегорело все у него внутри.

— Столько всего вытерпеть — и на тебе! — закашлялся, придавил кулаками край косника. — Овчарками травили, прикладами колошматили, как собаку…

Василий Капитонович слушал сына, и у самого сжималось сердце от жалости: что сделали, изверги, из здорового парня?! Как вымолоченный сноп, силы — с воробья, много ли выпил — опьянел. Вот какая довелась встреча: то ли радоваться, то ли горевать.

— Ваньке век не прощу! — скрипел зубами Егор.

— Нагадил тебе дружок. Батька такой же подлец был, ударил тогда меня под коленки своим колхозом, думал свалить, а сам вперед в землю пошел. Теперь этот отравляет жисть. — Василий Капитонович угрюмо сверлил глазами переборку.

Шаркая валенками, на кухню вошла Анфиса Григорьевна, присела возле сына.

— Наплюй, расстраиваться-то. Было бы здоровье, все уладится. У тебя внутри нехорошо сипит, надо молочка согреть — оно и смягчит.

— Мама, мне кажется, мы не виделись сто лет. Душой устал. Вот закрою глаза, и страшно делается, будто все еще там.

— Егор пытался подцепить груздь, вилка дробно стучала по краю тарелки. Василий Капитонович уставился неподвижным взглядом на желтый язычок лампового огня, рыхлое, как подтаявший наст, лицо, казалось, выражало бесстрастие. А его не отпускали думы, он еще не знал, что необходимо предпринять, чтобы вернуть семье прежнюю устроенность.

— Ладно, давай спать, утро вечера мудренее, — сказал он, тяжело распрямляясь.