Сожители. Опыт кокетливого детектива - Константин Кропоткин

– Как это? – спросила Таня.

– Покупаешь у женщины яйцеклетку и помещаешь ее, оплодотворенную в чужую женщину.

– Черт знает что, – ответила Таня. Скорее ответила, чем подумала. Еще одно доказательство, что бабы в ней больше, чем специалиста.

– Я тоже против, – влез Женя, – Это противоестественно, – сполохи пламени на его голове затрепетали.

– Слушайте, Евгений, – сказал я, – Вы мне чаю обещали. Лера! Почему вы клиенту чаю не варите? Скучно клиенту! Полетайте хоть, для разнообразия, – я привстал с табуретки, – А вот тебе, Таня, мое мнение, – проговорил в пахнущее химией ухо, – Каждый пусть живет, как он хочет. И ты займись своей жизнью. Только ей ты имеешь право распоряжаться. Только ей и ничьей другой, ты меня поняла?

– Да, у тебя все признаки…, – отстранилась она.

– Маникально-депрессивного психоза? – я выпрямился. Мне надоел этот театр, – Депрессии? Агорафобии осложненной женоненавистничеством? Татьяна, у тебя же такая бурная жизнь, ты людей обманываешь, ты детей растишь, у тебя внук есть, у тебя куча забот. Дом-то построила уже? Нет? Что же ты со мной время теряешь? Беги, Таня, строй свой дом. Свой, Таня, понимаешь? Свой собственный.

– Илья, я тебе серьезно говорю. У меня есть очень хороший аналитик. Очень.

Разошлись, не попрощавшись. И только Лера, квелая юница в стрекозиных очках, прошелестела испуганное «до свидания».

Я уже шел по бульвару – быстро, зло, – как тренькнул мобильник, оповещая об эсэмэс.

В записке был ряд цифр, имя и слово «надо». Я усмехнулся: удароустойчивый Таня человек.

Она права. Надо. Эдак, я сожителей не только перепугаю – я ж и за нож возьмусь в приступе нервического лунатизма. Устрою из дома салон имени Трупской.

Уедем?

…одних допрашивают, других допросили, третьи вот-вот попадутся. Так и живем.

Я сам, в общем-то, тоже был хорош. Когда Марк вякнул про иностранных гостей, я даже обрадовался – решил, что он представит нам своего претендента на его руку и сердце. Того самого, в шотландскую клеточку. А что? думал я, Эдинбург – тоже хороший город….

И вот!

Кирыч был смущен, Марк хлопал глазами, я тихо злился и только Вирус внятно порыкивал в сторону незнакомца.

Я испытывал сильное желание сказать «фас» – тогда я бы всплеснул руками «ай, какая незадача!»; принес бы укушенному зеленки, извазюкал бы его от души, предложил бы оплатить врача, надеясь, что американский зад славно истерзают уколами от заразы, которая, слышал, в превеликом множестве таится в собачьей пасти.

Так я думал, а сам вежливо цедил. На столике возле дивана в окружении полупустых чайных чашек помаргивал зеленым диктофон, обозначая, что все, что сейчас произносится, может быть обращено против нас.

Кирыч был смущен. Не каждый день его частную жизнь пытались вписать в «глобальный контекст».

Марк дружил с какими-то иностранцами из экспатов, они попросили его рассказать про тот «страшный случай» американской прессе, Марк не отказал, и в итоге мы все страдали от его дурости.

Некоему Джону захотелось узнать наш «стейтмент» по столь животрепещущему вопросу, как дискриминация.

Под взглядом пытливо прищуренных синих глазок этого здоровенного рыжего человека в зеленом вельвете, я чувствовал себя не на своем месте – он задавал вопросы, на которые я не мог ответить толком, Кирыч тоже мямлил что-то не очень определенное, и лишь Марк трепал языком, как помело.

– …когда меня схватили, я даже не испугался вовсе. Подумал только, что шреклих-щит. И что душно в машине еще.

– Тебе объяснили причину задержания? – спросил Джон.

– Нет, сказали, что потом скажут.

– А по закону….

– По закону надо ходить к метро не через газон, а по дорожке, – встрял я, – А знаете, как все ходят?

– Как вы ходят? – сбился гость с хорошего русского на русский воляпюк.

– Ходят, как короче, – сказал я.

– И что такого? – сказал Марк, которому не терпелось во всех подробностях рассказать о своих нечеловеческих страданиях.

– Пирога еще не хотите? – изобразил Кирыч радушного хозяина.

Джон хотел. А еще Джон хотел чаю, нет, пожалуйста, визаут милк, с сахаром, плыз. И солененького он тоже хотел.

– А каковы ваши политические взгляды? – продолжил он, обращаясь непонятно к кому.

– Жидомасонские, – буркнул я.

– Нормальные взгляды, – сказал Кирыч, краснея от чего-то, – Как у всех.

– А вы любите выборы? Я слышал, что русские не любят выборы, потому что их, – Джон сделал усилие, чтобы выговорить это слово, – фаль-си-фи-цируют.

– Ну…, – Кирыч попытался выдавить из себя что-то, приличествующее моменту.

В последний раз на избирательном участке он был, наверное, когда выбирали самого пьяного из новейших царей.

– А зачем нам выборы? – сказал я, – Нам главное, чтоб айфон поновей и член потолще. Такая у нас, русских фаготов, гражданская позиция. Правда, Марусь?

– А вы-то, Джон, наверное, на все выборы ходите, – сказал Марк, пропустив мою дерзость мимо ушей, – Любите, да?

Да, подтвердил американ, любит-ходит, почитает своим долгом, потому что живет он в свободной стране, где не фальсифицируют, а жульничают по-честному.

– А я не помню, когда ходил. Никогда, наверное, – сказал Марк и, видимо, чтобы сделать гостю приятное, добавил, – Хоробал энивей.

– Как же вы в этом случае решаете свои проблемы? – спросил «Джон», – Как живете? («живьотье» – получилось у него).

– Да, живем как-то, – с физиономией довольно смущенной Кирыч почесал затылок.

– И еще собачка с нами живет, – добавил Марк.

Вирус рыкнул, Джон опасливо покосился.

– Она добрая, – сказал Марк, – Вери смарт, не волнуйтесь, у нее есть душа, соул, реали фанни. А вы верите в соул? Ду ю билыв?

Да, Джон и в «соул» верит, и в добрые намерения «билыв», и в мир во всем мире – нужно только не забывать напоминать миру, что ты на это право имеешь – так он сказал.

– Вы участвуете в правозащитном движении? – таким был следующий вопрос допроса.

– Вы хотите сказать, что нам пора по митингам начать таскаться? – спросил я, – Устроить себе на жопу борьбу за идеалы?

Кирыч покачал головой, рекомендуя мне попридержать язык. Но американец все равно едва ли меня понял – не так уж и хорош его русский, а я говорил быстро, не в силах уже сдерживать свой напор: что нужно этому чужаку? Он кто?

– Вам, конечно, хочется узнать, были ли мы жертвами этой вашей дискриминации? Нет, не были.

– Как это? – вякнул Марк, – А помнишь тебя однажды с работы выгнали? А еще харрасмент был, ну?

– Может быть, – сказал я, – Может быть, для американцев мы – жертвы, и вообще непонятно, как живем, но ведь живем же? Здесь все жертвы, всех бьют, никто никогда не может чувствовать себя в безопасности и все ходят не по тротуарам, а по газонам – как удобней, так и ходят. И любят, кстати, также – как хотят.

– Понимаю, – сказал Джон.

– Да, ничего вы не понимаете, – сказал я, мысленно вопя, – ничего. Мы живем своим умом. Мы своим домом живем. Мы защищаем свой дом от всякой мерзости. Мой дом – крепость, понимаете?

– Йес, оф кос, – сказал Джон.

– А вы явились тут к нам со своими моралями.

– Тише, – сказал Кирыч, – Тише.

– Вы хотите, чтобы мы превратились в мальчиков для битья? – я все подкручивал горелку своей ледяной ярости, – А кормить нас кто будет? Вы? На что нам жить, если мы будем по демонстрациям таскаться?

Американского журналиста моя тирада не очень взволновала, тертый калач.

– Вы не думаете об эмиграции? – спросил он, – Вальить?

Кирыч неопределенно качнул головой. Я рассмеялся.

– Вы, Джон, зовете нас в гости? Или уж сразу жить, Джон? А что? – я посмотрел на Кирыча, – Мы готовы. Квартирку сдадим, собаку на живодерню и вперед – за счастьем, к дяде Джону.

Вирус недовольно зарычал. Он хоть и старый, но на живодерню не планировал.

Тут и сбежал иностранец – напишет, наверное, какие несознательные эти русские фагготс. Человеческие укусы кстати даже опасней собачьих – мне Валера-ветеринар говорил.

– О! Джонни! – закрыв дверь, спел легкомысленный Марк.

У него вся жизнь, как парад. Зачем ему чужие демонстрации?

А вскоре – в кафе, напоминающем дровяной сарай – вопросы задавал я. Вернее, пытался. Все рифмовалось, одно с другим – и непонятно почему.

Увильнуть от редакционного задания мне не удалось. И после моей придуманной болезни не забыл главред Сергей Петрович Конев о своем задании – его все также интересовала непростая гейская жизнь на непростом начальственном посту. Где-то в Канаде важный деятель по фамилии Бойл надумал жить по правде, лавера своего общественности представил, и надо было выяснить, возможен ли такой сюжет в российских декорациях.

Мне было ясно, что невозможен, мне было даже слишком ясно, и потому писать на эту тему я не хотел абсолютно.