Сожители. Опыт кокетливого детектива - Константин Кропоткин

– Вдвоем лучше, – признал он, – Конечно.

– «…и синий дождь бил наугад – по окнам, в двери. И я смеялась невпопад, глазам не веря…», – с выражением произнес я.

Голенищев посмотрел удивленно. С чувством юмора у него было туго.

– Вы не бойтесь. Я не поэт. Я романы пишу. С продолжением.

– Э-э-э…. Как это?

– Не «как», а «чем», – сказал я, – Ручками.

– Вы книги пишете, да? – и снова робко так, трогательно.

– Ничего он не пишет, ешьте, – сказал Кирыч.

Я покачал вилкой.

– Почему же. Пишу.

– Что? Правда? Книги? – сказать по правде, восхищенный Голенищев нравился мне больше, чем Голенищев растерянный. И вряд ли дело в том только, что у одежды есть еще и эстетическая функция.

Кирыч произнес что-то вроде «тья», реагируя на полет моей фантазии в обычном своем духе.

– А называется как? – спросил Голенищев.

– А хрен его знает. «Любовь и ненависть дона Мёрдера». Или «Маруся отравилась».

– Может лучше «Каждой дырке по бублику»? – сказал Кирыч.

– А что? Хорошая идея! Назову-ка я свою нетленку «Все норки попадают в рай». Мне как раз сон снился.

– К-какой? – спросил Голенищев.

– Мне снился сон, будто я – норка. Драгоценный зверь. И вот, я будто бы умер и попадаю в рай….

– Куда ты попадаешь? – весело прищурился Кирыч. У нас ним только что завершился отпуск – и это было видно даже лучше, чем загар. Он отдохнул, я отдохнул – у нас снова появились силы на придурь.

– А бог мне и говорит, – далее я загудел, – За праведную твою жизнь, говорит, назначаю тебе последнее желание. Покрутил я своим гладким телом и говорю, – я запищал, – боженька-душенька, сшей мне, пожалуйста, шубу из кожи богатых женщин.

Кирыч расхохотался. Дребезгнул и Голенищев.

– А что? Я за справедливость. Бог – не Тимошка, видит немножко. Про то и роман будет. Про судьбы приличных людей. Кокетливый практически детектив.

– Р-романист, – прорычал, смеясь, Кирыч.

– Ну, мне нравится… этот… красный… замысел вашей линии, – сказал Голенищев.

– Линия, положим, будет голубая, – глубокомысленно произнес я, понимая, наконец, что в этом задохлике нашел наш павлинистый Марк.

Голенищев был непосредственный – реагировал живо, дурацких спектаклей, в отличие от меня, не разыгрывал. Естественный, забавный….

А дальше мир рухнул. Он просто рухнул. Вы представляете?

Мне хотелось рычать. Мне хотелось ругаться. Мне хотелось залиться горючими слезами и хотя бы этой субстанцией скрепить куски мира, который распадался буквально на глазах.

Есть в жизни несколько законов, которые я считаю незыблемыми. Они аксиоматичны, эти законы. Например, в жизни каждый получает ровно столько, сколько заслуживает. Например, не надо делать другим то, что ты не хотел бы, чтобы сделали тебе. Например, нельзя завидовать, чтобы не случилось эрозии души.

Этих «например» не очень много, но для приличной жизни вполне достаточно. Мое главное «например» – нельзя предавать любовь. Если дали тебе любовь, принесли свою душу на тарелочке, то нельзя превращать эту посуду ни в плевательницу, ни в ночной горшок.

Нельзя, немыслимо, невозможно.

Все, что нам нужно – это любовь; все то прекрасное, что существует в жизни – только от любви. Любовь – это вьюн, который пробивается сквозь корку опыта. Он, вьюн – возникший непонятно как, возносящийся неведомо куда – высоко – и делает нас настоящими людьми.

Любовь – единственное, ради чего стоит жить. Только любовь оправдывает наше существование.

И потому предавать любовь – нельзя. Такой закон.

Но этот закон, как выясняется, законом не является. Он пустое место даже для тех, кого сложно упрекнуть в корысти и злобе, в ненависти и подлости.

Рухнул мир. Рухнул.

Дверь на кухню отворилась без скрипа – я в пылу мечтаний не сразу и заметил, как она отворилась – просто что-то большое заняло место рядом. Я посмотрел – и вместо веселого белого хохолка увидел россыпь мелких черных кудряшек.

Манечка. Моя коллега Манечка. Та самая Манечка, женщина-катастрофа.

Вы представляете?

У бабы – немолодой, некрасивой, не сильно богатой – появляется любовник.

Любовник.

С большой прекрасной буквы. Который любит ее наотмашь, на разрыв души, который красив, как бог, богат, как крез, умен, как неподдельный выпускник Кембриджа. Но главное – влюблен. Он хочет ее – немолодую, некрасивую, не сильно богатую – замуж. Он мечтает прожить с ней всю жизнь. Стать мужем ей, дуре, а не любовником, какой бы большой ни была его передняя буква.

Нет, не забыть мне никогда, как сидел он рядом со мной в метро, как говорил о своей любви к Манечке, этой странной толстухе, любительнице пения в неподходящее время, орания, где попало, скандалов по любому поводу. Он полюбил ее, а она в ответ что?

А что она?

Дура. Взяла и наставила принцу рога. И, словно желая уязвить побольней, нашла такого, который уступает по всем статьям – облезлого сморчка, главное достоинство которого – непосредственность.

Я был так ошарашен, что забыл подумать, что, собственно, толстуха делает в моей квартире?

Как? Как ты могла?! – спросил я глазами толстуху.

Не сейчас – также глазами ответила мне она.

– М-да, – только и смог вымолвить Кирыч, ошарашенный не менее моего.

– Кирыч, дорогой, – сказал я, – Может, у нас хотя бы водка есть?

Вспомнил. Вспомнил

Интересно бывает: произносят люди слова, и, слушая их, можно даже вообразить, что брызжет, искрится и переливается самое веселое веселье.

Ан-нет.

На словах веселятся, а одновременно темной водой – невысказанным – течет себе большая река.

– Ты уже сказала нашему гостю о своем недуге? – спросил я Манечку, чувствуя себя в нашей блестящей кухне, как в морге.

Голенищев закашлялся. Задергался блестящий нос.

– О котором? – спросила Манечка. Она запихивала в себя сочные, как солнце, куски омлета.

– Что ты нимфоманка-девственница.

– Это как же? – озадачился Кирыч.

– Нет еще, не сказала, – ответила толстуха, не поведя и бровью.

– Вы ее извините, – я обратился к Голенищеву, – Манечка – девица очень скромная, даром, что жрет, как паровоз.

– А еще я гудю, – с набитым ртом подтвердила та.

– Она гудит, да. Она так гудит, что хоть святых выноси. Особенно если трахается. А трахается она часто, потому что нимфоманка.

– Ну, я вообще-то, и на нимфу согласна.

– Нет, уж, прости. Ты – нимфоманка-девственница, – я попивал свой чай, говорил меланхолично, почти мечтательно, и голос был глубок, как всегда у меня бывает, когда находит, наваливается на меня вдохновение, – Спишь с первым встречным-поперечным, а душа у тебя чистая. Нежная у нее душа, вы понимаете? – я посмотрел на недотепу, которого толстуха назначила любовником. Любовником с простой, прописной буквы.

Голенищев заелозил на своей табуретке.

– Нельзя ей туда, в душу плевать, – продолжил я, – потому что при всем своем блядском поведении, душа ее – настоящий цветок. Если б до революции жила, то звалась бы ее душа «розаном», а по нынешним временам, – я сделал ленивую паузу, – пусть будет орхидея.

– Ага, я – очень феноменальная женщина, – сказала Манечка, – Странно даже, что еще никто не пожертвовал мне миллион долларов.

– Лучше евро, – сказал Кирыч.

– Да, ей, по совести говоря, и миллиона рублей достаточно, – сказал я.

– Слушай-ка, Голенищев, – сказала Манечка, – Ты бы пожертвовал мне миллион?

– У меня нет миллиона….

– Манечка, – взвыл я, – Ты посмотри на этого фрайера?! У него нет даже миллиона. Какой-то кошмар. А вы представьте, что у вас есть миллион, господин Голенищев. Вы бы пожертвовали его такой феромономенальной женщине, как Маня?

– Не знаю, – неуверенно прознес Голенищев и торопливо добавил, – Я не в том смысле, что вы…, что ты….

– Молодец, – сказала толстуха, – Хоть не врешь. Если бы у меня был миллион, хрен я бы его кому отдала. Даже такому классному ебарю, как ты.

Голенищев порозовел:

– Не деньгах счастье.

– Ты точно не миллионер? – спросила Манечка.

– Ну, да, – неуверенно ответил он.

– Тогда не болтай чепухи. Вот, будет у тебя много денег, тогда и станешь говорить, что не в них счастье.

– Да, дорогая нимфоманка-девственница, вы совершенно правы, – сказал я, – Только бывают же и чудеса. У меня есть подруга одна. У нее есть лавер. Точнее, был. Красивый, просто страсть.

Не надо, – посмотрела на меня Манечка.

«Не начинай», – говорила мне она без слов.

– Ну, хорошо, – сдался я, – У меня есть один друг, а у него есть любовник. Я из мужеложцев, если вы, господин Голенищев, еще не догадались. И он, кстати, тоже, – я указал на Кирыча.

Кирыч страдальчески закряхтел. Такие ремарки были не в его вкусе.

– Так вот, у любовника моего друга просто скопище достоинств, аж глядеть на него страшно.