Вернон Господи Литтл. Комедия XXI века в присутствии смерти - Ди Би Си Пьер

– Ты хорошо себя чувствуешь?

– Да вроде как.

Звучит так, как будто мне уже просто по фигу, какое впечатление я произвожу на окружающих, но именно благодаря этой внезапно нашедшей на меня депрессии происходят странные вещи. Настоящие. В общем, судя по всему, между нами и в самом деле пробегает какая-то искра, искра настоящего взаимопонимания, как в кино или типа того. Она только что видела, как я выставил себя полным мудаком, и она прекрасно отдает себе отчет в том, что я отдаю себе в этом отчет. И такое впечатление, что от этого она как будто расслабилась, а вслед за ней расслабился и я. Вроде как лошадь перестала решать примеры на сцене. Сам того не желая, я, судя по всему, показал свое настоящее лицо: печальную морду псины, которую измолотили вдоль и поперек да и выгнали к чертям собачьим. Она тихо-тихо ведет меня в торговый зал, почтительно оберегая клочьями свисающие с моей души ошметки горя, потеки чужих слез.

– Так что все-таки стряслось, а, бродяга? – насмешливо спрашивает она, уже на эскалаторе.

– Блин, даже не знаю, с чего начать.

– Я все-все из тебя сейчас вытяну. – Она просовывает сухую хрупкую ладошку в мой слипшийся комок из потных пальцев и ласково тянет за собой сквозь толпу. – Сейчас глянем, не объявилась ли моя кузина, а потом сядем где-нибудь в укромном месте и выпьем соку. Для пущего взаимопонимания.

Соку. Для пущего взаимопонимания. Какая женщина! Я смотрю, как ее тугие маленькие ягодицы натягивают ткань юбки, левая, правая, левая, правая, и не видать даже полоски от трусиков – но крайней мере, невооруженным глазом. Я настолько охуительно в нее влюблен, что даже представить себе не могу, какие на ней трусики.

Мы приходим в отдел дамского трикотажа, где на витринах красуется вся эта переливчатая, кружевная, запредельная порнуха. Если честно, вид у витрин какой-то бурлескный, и вообще, такого рода зрелища не очень по мне. По мне – простые хлопчатобумажные бикини, какие девушка надевает, если не знает, что ты их увидишь. Я оглядываюсь на женщин в отделе. Сразу видно, что они буквально спят и видят, чтобы ты туда зашел.

– Не видать, – перегнувшись через витршгу, говорит Тейлор. – Чего и следовало ожидать. Может, начнешь рассказывать. Если тебе не хочется об этом говорить, я пойму…

– Да нет, я тебе все расскажу, только знаешь, тебе придется пообещать, что ты кое-что сохранишь в тайне. Такие вещи, которые нелегко будет держать при себе. Если не сможешь, скажи, я пойму.

Девушек, их от секретов за уши не оттащишь.

– Можешь на меня положиться. – Она морщит носик. – Типа, мне все равно незачем знать, где спрятаны трупы, и все такое.

Она сверкает зубами и ведет меня через вестибюль в какой-то ярко размалеванный кафетерий.

– Блин, да нет никаких трупов, и вообще ничего такого, – говорю я.

Когда она вздергивает попку на табурет, я замечаю, что полное киносовершенство все-таки недостижимо: пара зубов у нее растет немного вкривь, а сквозь макияж просвечивает выдавленный прыщик. Я расплываюсь, как клякса на «клинексе». Еб твою мать, до чего же она настоящая, до чего же близко.

– Ну, типа – ты в чем-то виновен или нет? – спрашивает она.

– Я так не думаю.

– Это что, типа, ограбление или что?

– Убийство.

– Иик. – Лицо у нее собирается в складочки, как будто кто-то наблевал, а она только что наступила. – А тебе не пришло в голову, что, типа, может, лучше было бы остаться и отстаивать свою правоту?

– Не-а, судя по тому, как все складывается, мне лучше на какое-то время лечь на дно.

Бровки у нее сворачиваются в сочувственную кучку. Медленно погружаясь в источаемый ею сироп, я понимаю, что разговор нужно как-то уводить от говна подальше, и начинаю выстраивать интригу, чтобы и дальше держать ее в тонусе и не терять при этом почвы под ногами. Нужно будет заказать текилы или типа того или взять да и поцеловать ее в губы.

– Тей, – сурово сдвигаю брови, – это может показаться немного неожиданным, но мне придется попросить тебя о чем-то действительно важном.

Лицо у нее каменеет, как каменеют лица у людей, которым через секунду придется делать выбор между говном в навал и какашками россыпью. И я с ходу понимаю, что зашел не с того конца.

– Ты насчет денег? – подхватывает она. – Типа, если тебе нужна какая-то сумма в долг…

Возникает официант.

– Ребята, чего вам принести?

Мы с Тейлор пользуемся возможностью расцепить глаза.

– Мне, пожалуйста, гуава-ликуадо, – говорит она.

– Э-э, несите два, – говорю я. Текилы, блядь. Хуёв вполсилы. Как только официант уходит, я пробую зайти с другого конца.

– Черт, Тейлор, какой я дурак, только о себе и думаю, даже не спросил тебя, а ты-то как?..

Она хватает меня за обе руки и трясет, зажав в своих.

– Господи, да ты меня просто, типа, без ножа режешь. Как-как. Да никак! Вот, попробовалась было на ТВ, но проба пока не пошла – вот и все дела, никак, понимаешь?

Я улыбаюсь и полной грудью вдыхаю теплую негу момента, чтобы тут же переплавить ее в прочный фундамент романтической встречи. Потом она откидывает волосы со лба и опускает глаза.

– А еще я встречаюсь с этим доктором, веришь-нет? Конечно, он много старше, чем я, но я влюююбииилась в него, как кошка… Из-за него-то я сегодня сюда и припорола. Он и этот новый мужик моей кузины – они с ним оба на трусиках просто задвинулись.

Ее голос начинает доноситься до меня сквозь глубокий и гулкий туннель, ну, сами знаете, как оно бывает. Потом, сам того не ожидая, отвечаю ей совершенно матушкиным голосом:

– Да что ты говоришь, уау!

– Господи, поверить не могу, что я тебе все это сейчас сказала! Но ты понимаешь, ездит он на «корвете», у него самый настоящий «стингрей», а в ноябре мой день рождения, и мы с ним поедем в Колорадо…

– Да ты что, уау.

И ласковая Судьба, которая крадется на мягких лапках, теперь заставляет меня подыхать, визжа и корчась, за каждый пиксель ее тела; и с каждым движением губ, с каждым наимельчайшим знаком того, насколько моя мечта о ней далека от истинного положения вещей, я подыхаю снова и снова, прекрасно отдавая себе отчет в том, что эта смерть есть всего лишь крохотная спора тысяч и тысяч грядущих – мучительных – смертей.

Потом Тейлор встает с табурета и машет рукой кому-то на той стороне вестибюля.

– Ага, а вот и она, моя кузина – Леона! Лони! – зовет она. – Иди сюда, к нам!

На тебе Христа за яйца. Это же Леона Дант, собственной персоной. А где-нибудь рядом с ней, чего доброго, сшивается и Лалли. Ёб твою мать. Я срываюсь с табурета, на ходу подхватывая рюкзак. Леона картинно позирует на фоне витрины с нижним бельем, и в нашу сторону она еще посмотреть не успела.

– Что случилось? – спрашивает Тейлор.

– Мне надо бежать.

– Но, послушай, ты же собирался о чем-то меня попросить?

– Прошу тебя, прошу тебя, очень тебя прошу – Леоне обо всем этом ни слова.

– Ты знаком с Леоной?

– Да, я очень тебя прошу.

«Найкс» пулей выстреливают меня в вестибюль.

– Верн! – кричит она мне вслед, пока я стараюсь раствориться в толпе.

Я оборачиваюсь через плечо и навсегда уношу с собой ее образ: она сидит, как брошенный котенок, раскрыв рот, и бровки домиком.

– Будь осторожен, – беззвучно проговаривает она, одними губами. – Позвони мне.

Я подыхаю от голода и рассыпаюсь на составные части на заднем сиденье «грейхаундовского» автобуса, взявшего курс на Макаллен; в салоне освещение цвета раковой опухоли, над городом догорает горячечная хирургическая лампа неба – нелепая оправа для бессмысленных неоновых реклам, кишащая червями и личинками. Вернон Гуляй-Отсюда-На-Хуй Литтл. И, как вы догадались, матушке я так и не позвонил. И не жрал ничего весь день. Единственное, чем я был занят до самого вечера, – приколачивал себя к кресту.

Экран Номер Один у меня в голове показывает бесконечные, невероятно соблазнительные крупные планы: Тейлор. Я стараюсь не смотреть; я стараюсь выходить из кинозала в коридор и даже не оборачиваться. Но экран все равно стоит перед глазами, и на нем зазывно выписывает восьмерки молочно-белая попка. На Экране Номер Два дают другую классику на все времена и страны: «Здравствуй, Мама» или «Дорогая, я только что трахнул в жопу всю семью». На этот я тоже стараюсь не смотреть. Единственное, на что можно пялиться хоть до бесконечности, так это на двойное отражение собственной дурацкой рожи в окне, покуда снаружи уплывает в прошлое бесконечная даль; темнеющая рыхлая даль, как размокший крекер из грубой ржаной муки с редкой посыпкой из кокосовой стружки. Линии электропередач и рекламные щиты на придорожных изгородях выполняют роль музыки на заднем плане, но мелодии все больше невеселые.