Вернон Господи Литтл. Комедия XXI века в присутствии смерти - Ди Би Си Пьер

Тот самый вариант, когда привяжется на весь день какая-нибудь херовина, про которую давно и думать забыл. Эта мелодия связана с Тейлор. Так вот, покажется тебе иногда, что тебя уже выебли и высушили до последней возможной степени, ан нет, тут-то и выясняется: кое о чем ты все-таки забыл. Дальнейшее ясно как божий день. Положа руку на сердце, каждый знает, что, если уж к человеку привязалась Мелодия Судьбы, избавиться от нее невозможно. Они как герпес. Единственный способ борьбы с этой напастью – купить ёбаный диск и слушать его круглые сутки, пока не перестанешь реагировать. Об этом знает любой дурак, но что-то я не помню, чтобы сей перл жизненной премудрости нам преподносили в школе: насчет разрушительной силы Мелодий Судьбы. Поправьте меня, если меня в тот день просто не было в школе – или я подметал школьный двор в наказание за то, что выпустил на волю всех лягушек из нашей лаборатории. Нет-нет, насколько я помню, мы были слишком заняты попытками усвоить хоть что-нибудь про охуительную страну Суринам, чтобы отвлекать нас от этой радости и учить тому, что действительно могло бы пригодиться нам в жизни. Ну, вот, хотя бы начальным навыкам обращения с Мелодиями Судьбы.

Я слышу мелодию Тейлор сквозь «тсс, тсс, тсс», доносящееся из наушников парня, который сидит двумя рядами дальше. Песня называется «Лучше, чем я», исполнитель – Перл Джем. Я даже слов не знаю, но будьте уверены, свои первые восемьдесят лет в аду я потрачу на то, чтобы каждую строчку этой песни выжгли на мне каленым железом. И чтобы вся моя жизнь в точности соответствовала тексту. Даже если речь там идет – где-нибудь ближе к концу – о космических лебедках или еще о какой хуйне.

Что самое поганое, песенка-то даже не заводит. Нахальный басовый ритм не отдается дрожью где-то в диафрагме, не бегает мурашками вдоль позвоночника, не дергает за яйца; ничего такого, что можно было бы выплеснуть из себя посредством старой доброй мастурбации. Эта музыка буквально за уши оттаскивает тебя от ее трусиков, а ты орешь и пускаешь слюни: и вывих в ней куда отчаянней и круче, чем какие-то там сексапильные басы. Тоска такая, как будто ты анод в забитой песком кислотной батарее. Пиздец всему – но с любовью.

В горле поднимается ком. Я глотаю его и спешно оглядываюсь вокруг, пытаясь найти хоть что-то, за что зацепиться глазами. Но единственная потенциальная мишень – коренастая молодая мамаша с ребенком, несколькими сиденьями ближе к выходу. Ребенок совсем еще маленький, он тянет мамашку за волосы, а та изображает страх господень.

– Перестань, – говорит она, – разве можно делать маме больно?

Она притворяется, что плачет, но ребенок только пуще веселится и с гиканьем принимается таскать ее за волосы еще того сильней. Я присутствую при торжественном акте закладки свежего, с пылу с жару ножа в едва нарисовавшуюся душу. Тренировочный выпад, так сказать. Лезвие материнской заботы. Вот матерь человеческая, ничтоже усомнившись в силу тупости своей, тихо делает пробный надрез.

– Ой, как больно, ой, ты убил маму, мамы больше нет! – Она прикидывается мертвой.

Малыш хихикает, с минуту – не дольше. Потом он понимает: что-то не так. Она не просыпается. Она ушла, он убил ее, вот так, просто, всего лишь дернув за волосы. Он тычет в нее пальцем, потом лицо у него собирается складками: сейчас заревет. И вот мы с вами присутствуем при знаменательном событии. Он хватается ручонками за рукоять и вгоняет свое первое в жизни лезвие, до отказа. Все, что угодно, лишь бы ее вернуть. Ну и, конечно, стоит брызнуть первым слезам – и она тут как тут, воскресла.

– Ха-ха-ха, а вот и я! Ха-ха-ха, а вот и мама!

Ха-ха-ха, таков Порядок Вещей.

Дрррррр – автобус вгрызается в сиреневую мглу, как горемычная ракета, битком набитая ножами и Верноном. Я знаю, что все мои переживания говна собачьего не стоят. Вы же сами, приняв во внимание все вышеизложенное, первыми скажете, что все мои переживания говна собачьего не стоят. И я это понимаю. Но у меня такое чувство, как будто у меня в башке проклюнулся Голос Вечности и долдонит одну и ту же фразу: «Негоже молодому человеку эдак бездарно растрачивать Годы Учения».

Тейлор, должно быть, уже покончила с шоппингом. И сейчас сидит себе на заднем сиденье, в «стингрее» у этого ёбаря, с юбкой, задранной до пупа. По мере того как я представляю себе эту сцену во все больших и больших подробностях, взрослые трусики Тейлор становятся все миниатюрней и миниатюрней. И в конце концов превращаются в бикини, в туго натянутые бикини с головокружительными вырезами, которые снять – только дунуть. И с ма-аленькой такой волнообразной выемкой на резинке спереди. Убила меня, просто на месте зарезала. У нее на холмике темнеет крошечное влажное пятнышко, размером с монетку, и если взять в каждую руку по шелковистой ягодице, поднять ее с этого сиденья, поднести поближе к лицу и втянуть носом воздух, то не почуешь почти ничего – и только где-то на горизонте, яркой искоркой, булавочным уколом вспыхнет запах фиников и вяленого мяса. Вот какая она чистая, до скрипа, до хруста, даже в такой изнуряющее прелый день, как сегодня. Скрипично-чистая, как куколка. Ах, Тейлор, ах ты, ёб твою мать, родная ты моя Тей.

Самое неожиданное, что ожидает меня при въезде в МакАллен, так это – полное спокойствие. Водитель выключает двигатель, дверь произносит свое «псчшшссс», и мир за окошком просто останавливается, и все. Уже почти одиннадцать часов, и тишина звучит совершенно по-новому, в ней отчаянно громко расправляется одежда, когда я встаю с автобусного сиденья. Такое впечатление, словно только что вынырнул из горячечного берда, особенно после всех моих истекающих ядом фантазий. Я иду вслед за прочими расправленными до прямохождения пассажирами в переднюю часть автобуса, и в дверях меня встречает пахнущий дымком воздух. Кто знает, а вдруг это запах свободы. До границы отсюда меньше десяти миль.

Я смакую резиновый скрип моих «Нью Джекс» о бетон, и вместе с этой незатейливой радостью во мне растет чувство, что я по крайней мере жив, я ощущаю собственные руки-ноги и вижу сны, которые убивают меня, на хуй, на месте. А еще у меня есть двадцать один доллар и тридцать центов. Пустой – за редким исключением – терминал автовокзала сияет обещанием уюта, и я иду туда, чтобы выпить кофе или съесть сандвич: что угодно, только бы помешать моим кишечным клеткам разбрестись по организму в поисках другой работы. У дверей драит пол парнишка-мексиканец; в креслах, рядом с какими-то перетянутыми бечевкой коробками, дремлют две старушки. Обивка обильно источает запах пердежа и дуста. И тут я краем глаза цепляюсь за экран висящего на задней стенке телевизора. Новости. Душа у меня встает на дыбы и кричит: «Куда ты, на хуй, прешься!» Но я таки, на хуй, прусь.

«В городе Мученио, Центральный Техас, опять пролилась кровь, – слышен голос за кадром. На мокрой от недавнего ливня земле вспыхивают красные и синие всполохи. По подъездной дорожке, где-то на окраине города, еле передвигая ноги, плетется Вейн Гури. На ней спортивный костюм, и она рукой закрывает лицо от яркой подсветки. Какая-то незнакомая тетка, тоже толстая, пропускает ее сквозь раздвижную дверь и оборачивается к камерам.

– Люди просто раздавлены, и в эту лихую годину я прошу вас: молитесь за нас, за наш несчастный город».

Резкая смена кадра: на дворе день. Камера криминальной хроники дает нервическую, с врезками крупных планов, панораму окрестностей Джонсоновой дороги, примерно в тех местах, где вчера началось мое путешествие. В кадре появляется Лалли, идет по направлению к камере. Рука у него висит на перевязи.

«Мне повезло, что я остался в живых. Несмотря на сломанную ключицу, серьезные порезы и ушибы, я испытываю чувство благодарности к судьбе, которая сделала меня свидетелем преступления, после которого не остается никаких сомнений в причинах происшедшей недавно в Мученио страшной трагедии».

Жилистый мужик из морга нависает над завернутым в пластиковый мешок телом. За спиной у Лалли солдаты уносят труп и загружают его в раскрытую заднюю дверь фургона.

«Барри Эпоху Гури повезло куда меньше. Его тело обнаружили буквально в сотне ярдов от того места, где шли учения только что сформированной в Мученио группы спецназа – группы, в состав которой вошел бы и он. Если бы за несколько часов до этого не был зверски расстрелян из своего же собственного табельного оружия».

На экране – фотография Барри в форме курсанта, глаза горят, слепо надеясь на спрятанное где-то по эту сторону объектива счастливое будущее. Потом снова появляется Лалли, успевший еще на пару миллиметров сдвинуть брови к переносице.

«По роковому стечению обстоятельств, я стал невольным свидетелем этих выстрелов, выстрелов, оборвавших жизнь человека, который сумел справиться с детским аутизмом, чтобы стать звездой местных органов охраны правопорядка, офицером, которого и коллеги по работе, и рядовые граждане в один голос называют Настоящим Человеком. В пораженный ужасом город прибывают федеральные силы, а тем временем всеобщее внимание приковано к поискам убийцы, в чьей виновности теперь уже никто не сомневается и зовут которого Вернон Грегори Литтл…»