О нас троих - Андреа Де Карло

Мне так непросто вспоминать нашу последнюю встречу: и в каком мы были настроении, и чем занимались, и что тогда со мной происходило, вообще та часть моей жизни так далека от меня, словно незнакомая планета, которая вертится вокруг своей оси где-то на краю Вселенной. Мне даже не верится, что все это было со мной, а когда я понимаю, что да, со мной, то мне хочется смеяться или плакать, а иногда просто все равно, что, наверно, грустно или, наверно, правильно, тут уж как посмотреть. (А мои приступы паники, словно дело касается законов мироздания и того, что им противостоит, возможно, так оно и было, но я в тот момент напоминала хрустальную вазу, которая может расколоться от любого прикосновения, ты ведь помнишь, Ливио? Так или иначе, самое мое прекрасное воспоминание о первом фильме Марко — как мы веселились, фантазировали, импровизировали, и все это получалось само собой, без усилий с нашей стороны, а на съемках в Лукке все оказалось на редкость утомительным, рутинным, жестко по регламенту, мы не переставая ругались с этими ужасными людьми, которые думали только о том, как сделать на нас деньги, а на все остальное им было наплевать. И наши с Марко отношения теперь мне кажутся нелепыми: мы жили с убеждением, что оба — такие необыкновенные, творческие и так важны друг для друга, и что главная наша задача — отвечать взаимным ожиданиям, вот только чем сильнее мы старались, тем хуже выходило, мы только все больше разочаровывались и злились. Мне ведь так надо было на кого-нибудь опереться после Цюриха и героина, и Марко, взяв на себя роль спасателя, действительно меня спас, но долго оставаться в этой роли не мог: он всегда казался таким надежным и неуязвимым, но по сути это только видимость, ему потерять равновесие даже проще, чем тебе или мне. Сейчас мне кажется, что мы с ним были как заигравшиеся истеричные дети, но тогда мы принимали все это за настоящую жизнь, может, так и было, но не могло продолжаться вечно.

Хватит плакаться, словно мы два ностальгирующих старичка, у которых ничего не осталось, кроме воспоминаний; поговорим о настоящем. Разве не забавно, что ты живешь на лоне природы у себя на Менорке, а я — здесь, тоже на лоне природы, хотя мы годами ничего друг о друге не слышали и каждый шел своей дорогой? Разве не забавно, что мы делаем почти одно и то же, как близнецы, которых разлучили при рождении и поместили в разные семьи в разных странах, а потом они встретились лет в тридцать и обнаружили, что жены у них похожи, работа — тоже, и даже машины одинакового цвета? Так приятно думать, что мы с тобой похожи, и расстояние тут не помеха; мы с тобой и представить себе не могли, что все так сложится, именно потому, что в ту пору нам обязательно надо было все себе наперед представлять.

Здесь кругом холмы, скорее даже горы, нас тут семеро, и живем мы совсем не так, как в коммуне под Пьетрасанта, жизнь очень трудная, зато все какое-то настоящее, естественное, и то уже хорошо, что мы не в Италии, как ты пишешь в своем письме. Здесь мало что растет, большую часть года эти места кажутся не слишком пригодной для жизни планетой, Верхний Прованс не сравнить с теплым, ласкающим глаз побережьем или с тем, что у вас: море, теплый климат, щедрый огород и остальные чудеса, о которых ты рассказываешь. Мы же все время колем дрова, топим камины и печи, подливаем масло в лампы и ходим к роднику за водой, у нас нет насоса и нет электричества, и никаких двигателей или механических устройств, из принципа, а еще потому, что ни у кого из нас нет нормального источника дохода, да мы и не хотим его иметь, а просто продаем иногда в ближайшей деревушке сыры, свитера и шали из козьей шерсти и покупаем то, что не можем сами изготовить. Наверно, по тому, как я описываю, может показаться, что я живу в экстремальных условиях и постоянно борюсь за существование, не без того, конечно, но поверь, есть в этом что-то удивительное и чистое, просто диву даешься, что можно обходиться почти без всего, я раньше и представить себе такого не могла, хотя никогда и не стремилась к особым излишествам. Трудно поверить, что кто-то может быть свободнее, чем мы сейчас, несмотря на все наши заботы, холод и тяжкий труд, зато мы никому ничего не должны и нам ничего не нужно, мы не живем сплошными ожиданиями и разочарованиями, как остальные люди, и так приятно знать, что ты точно так же обо всем думаешь, хотя живешь в мягком климате и пейзаж у вас живописный.

Ты, наверное, не знаешь, что у нас ребенок и что зовут его Ливио — как тебя; мне, конечно же, следовало сразу тебе написать, как он родился, но я только что объяснила, что у меня получилось с письмами, в общем, говорю сейчас. Ему три года, он очень нас веселит и, разумеется, требует постоянного внимания, но тут еще двое детей примерно того же возраста, и они развиваются так естественно, так просто; думаю, только ребенок может сделать твою жизнь столь полноценной, все остальное становится малоинтересным, малозначимым.

Я так рада, что у тебя все хорошо с Флор, хотелось бы когда-нибудь с ней познакомиться, она, наверное, необыкновенный человек, и я вообще рада, что у тебя все хорошо. Как видишь, и у меня все хорошо. Ты пишешь о ностальгии, конечно, мне тоже очень жаль, что мы не видимся, хотя, думаю, такой крепкой дружбе, как наша, и не страшна разлука (тут даже переписка не так уж важна), но вообще-то у меня нет никакой такой ностальгии, разве что вспоминаю, как нам хорошо всем было, когда Марко снимал свой первый фильм, или когда мы устроили выставку во дворе твоего дома. В общем, ностальгия моя довольно странная, ведь если задуматься, тогда нам не казалось, что все так потрясающе, только теперь, оглядываясь назад, понимаешь, какой замечательной жизнью мы жили, и сожалеешь, что это в прошлом. Но как раз привычка оглядываться назад, все переосмысливая, не нравится мне в людях, ностальгирующих по прошлому (я не имею в виду тебя!). Мне всегда казалось, что в ностальгии есть элемент предательства: точно так же, если что-то случается, тебе говорят: «А ведь я предупреждал» или: «Я так и знал», но это всегда неправда, никто тебя не предупреждал, никто не знал, что произойдет.

Я прощаюсь, потому что кончилась бумага, больше в доме нет ни листочка, но обещаю тебе, что куплю еще бумаги и напишу тебе, не стану откладывать еще на несколько лет.

Надеюсь, у тебя и дальше все будет очень хорошо, целую тебя крепко-крепко, думаю о тебе; сейчас мне кажется, что мы с тобой совсем рядом.

Привет

В конверте:

Фотография Мизии с ребенком, у которого ее рот и брови, но глаза совсем другие. Оба улыбаются, не думая о том, как выглядят, не смущаясь того, кто их снимает. (К вопросу о том, что когда-то Мизия не любила сниматься.) Длинные волосы Мизии собраны в хвост, она немного поправилась и округлилась, если сравнивать с тем, какой была в Лукке. На щеках — яркий румянец, из-за того, что она все время на свежем воздухе и занимается физической работой; у сына тоже румянец. Мать и сын: в свитерах и стеганых холщовых куртках. Мать и сын: в сапогах, как у русских крестьян, на сапогах грязь. У ног мальчика сидит пятнистая собачонка.

Слева от них, в каменной стене дома, окно с облупившейся голубой рамой.

На заднем плане унылый пейзаж: склоны землистых и каменистых холмов, спускающиеся острыми выступами.

Пейзаж как будто передает особую, сосредоточенную тишину, как и выражение лиц Мизии и ребенка: невысказанные мысли, особый, сдержанный тон.

(К вопросу о том, что пишет Мизия о ностальгии.)

3

Летом на Менорке лучше всего жилось в июне — до того, как в аэропорт Маона начинали один за другим прибывать чартеры с туристами из Англии, а с Майорки, Ибицы и Форментеры на нас обрушивались в поиске незанятых территорий передовые отряды состоятельных отдыхающих из Испании и Италии. Мы с Флор и наши друзья ходили каждый день на море, подолгу купались, часами болтали, лежа голышом на песке, пока не начинали, черные от солнца, чувствовать себя дикарями с самым что ни есть примитивным сознанием. Мы разбивали маленький лагерь в какой-нибудь труднодоступной бухте, раскладывали одежду и полотенца так, чтобы занять побольше места, и зорко следили за морем, отлавливая признаки предстоящего нашествия, которое — еще неделя-другая — загонит нас обратно в глубь острова.

Как-то раз, в два часа дня, мы сидели под палящим солнцем на крохотном пляже, до которого идти было почти час; вдруг из ниоткуда возник огромный белый катер в форме утюга и устремился прямо в нашу бухту, хотя в воде могли находиться люди. С ревом разгоняя вокруг себя волны, катер совершил несколько маневров и наконец встал на якорь метрах в двадцати от берега; от двигателей катера исходили дым и вонь, мы махали руками в знак протеста и выкрикивали ругательства; когда я увидел на борту итальянский флаг, к моей ярости и отвращению добавился стыд. Прошло еще добрых пять минут, пока двигатель наконец-то заглушили, и на палубу выскочили две крашеные блондинки с загорелой, блестящей от солнцезащитного крема кожей, обе они тут же сняли верх своих бикини, желто-лимонного и розового; затем появились двое мужчин в солнечных очках и в бермудах: они чмокались с блондинками, изучали взглядом побережье, разглядывали цепь якоря, почесывали пах — и совсем не замечали взгляды и свирепые комментарии, которые посылало им с пляжа наше маленькое племя.