О нас троих - Андреа Де Карло

Я прикрыл глаза: и мне не помешали бы темные очки, отгородиться от ультрафиолета — и не только.

4

В Лондоне Сеттимио на всякий случай забронировал мне мини-люкс в многоэтажной американской гостинице за Гайд-парком. Я расхаживал босиком по мраморному полу в ванной комнате, по паласу в прихожей и чувствовал себя весьма странно, одновременно переживая за Марко, испытывая чувство вины перед Флор, оставшейся на Менорке, и упиваясь тем, что мне опять доступны блага западной цивилизации. Все вокруг свидетельствовало о том, что из маргинала, торговавшего по мелочи наркотиками, Сеттимио превратился в важную персону, что меня поражало: я думал о том, что в нашей стране у него были для этого все предпосылки, в то время как мы с Мизией и Марко добровольно отправились в изгнание. Мне хотелось поговорить об этом с Мизией, именно с Мизией, не с Флор: я отдал бы что угодно за возможность позвонить ей с одного из понатыканных повсюду кнопочных телефонов, услышать, как она смеется, и узнать ее мнение.

Вместо этого я позвонил Марко, но по номеру, который дал Сеттимио, никто мне так и не ответил, так что, еще несколько раз попытавшись до него дозвониться, я отправился по записанному на том же листочке адресу, сжимая под мышкой толстый конверт Сеттимио, хотя так и не решил, передам его или нет.

Лондон, он слишком большой, чтобы ходить по нему пешком, в нем столько энергии, движения, натиска и шума; я шел по мостовой, как дикий зверь, затравленный и завороженный: рубашка липла к спине, ботинки казались кандалами, в глазах рябило. Я просто не успевал разглядеть лица прохожих, предметы в витринах, взгляды людей, ехавших мимо в автобусе, названия и цифры, которые обрушивались на меня со всех сторон.

В конце концов голова у меня закружилась, я остановил такси и поехал по адресу Марко, который жил под Баттерси. Дом под соответствующим номером оказался неинтересным многоэтажным зданием пятидесятых годов, фасад его уродовала желтенькая плиточка. Мне показалось полным абсурдом, что приходится искать Марко в таком неподходящем месте, когда мы долгие годы не общались, ничего даже не зная друг о друге, так что я сперва немного потоптался у подъезда, а потом уже стал изучать таблички с именами жильцов у домофона и не сразу заметил «Траверси». Я даже вздрогнул, когда увидел его имя среди десятков незнакомых иностранных имен: чувство было такое, будто я ухватился за тоненький провод, и по нему могут в любую секунду пустить ток, а могут и не пустить, а еще может случайно отойти контакт, и никто и не заметит.

Я нажал на кнопку, очень осторожно, словно ждал удара током: ничего. Попробовал еще: ничего, опять ничего. Около получаса я стоял и изучал обе стороны улицы. Я представлял себе, как Марко возвращается домой с книгами под мышкой или, может, с покупками из магазина; пешком; на машине; на такси; подкрадывается ко мне сзади; изумлен, завидев меня издалека, смеется; радостно бросается ко мне; спрашивает меня с яростью, какого черта я сюда заявился и когда его наконец оставят в покое. Я представлял себе, что я ему отвечу, как себя поведу, и не мог придумать ничего подходящего.

Марко так и не появился. Я пошел пить пиво в бар на углу улицы, чувствуя, как из-за нараставшей растерянности трещит по швам ощущение времени и пространства. У барной стойки, за которой висели полки с бутылками и телевизор, два парня пили пиво, я смотрел на них и хотел одного: опять оказаться на Менорке рядом с Флор, в нашем деревенском домике — под защитой привычных слов, взглядов, жестов.

Примерно через час я вернулся к дому Марко и опять позвонил в домофон: молчание. Только тогда до меня стало доходить, как все это глупо: послушавшись Сеттимио, приехать вот так, наугад, в Лондон, не зная даже, найду ли я Марко. В дом вошла пожилая женщина с хозяйственной сумкой, я быстро шмыгнул за ней за стеклянную входную дверь и стал рассматривать почтовые ящики в холле. Ящик с надписью «Траверси» ломился от писем, несколько конвертов лежало сверху, еще несколько — на полу. Я собрал их: письма из Парижа и Милана, из Лондона, одно — из Гватемалы, одно из Белфаста; еще там были журналы, книги, счета за телефон и свет, какие-то напоминания об оплате.

Я сложил все поверх ящика и пристроил сверху конверт Сеттимио, написав на нем: «Если ты еще живешь здесь, дай о себе знать, даже если и слышать не хочешь об этом фильме. Л.». И ниже — телефон моей гостиницы.

Марко так и не объявился. Я пробыл в Лондоне еще два дня и все пытался выловить его, названивая по телефону или трезвоня в домофон, но все напрасно; в конце концов я сел на самолет, улетающий в Испанию.

Но сойдя в Барселоне с трапа самолета, я понял, что чувствую себя совершенно потерянным. Меня вдруг стал пугать весь этот металл, цемент, дробящие пространство стекла, указатели, числа, названия городов, время отбытия на фасеточных табло, лица и чемоданы других пассажиров, решительность, с которой они тащили чемоданы или толкали тележки к выходу и к другим людям, к своим машинам и поджидающим такси, чтобы побыстрее вернуться на свою улицу, в свой дом, к своей семье и работе. Я был как будто исключен из общего потока: растерянный, всеми забытый, нерешительный, ни на что не годный, ни с чем не связанный, без корней, предназначения, ожидания, любви и тепла.

Чтобы вернуться на Менорку, надо было сесть в автобус до порта; тяжелые переживания продолжали бурлить во мне и когда я сидел уже в нем, прижавшись лбом к оконному стеклу. Трехдневное путешествие — и от безмятежности, которой я наслаждался, словно ящерица, до появления в нашей бухте Сеттимио, почти ничего не осталось, а мысль о Флор и о наших друзьях на Менорке отнюдь не помогала избавиться от чувства пустоты и полной потери ориентиров. Мне вспоминались их самодостаточные лица, их умение обходиться минимумом слов и переживаний, как и минимумом еды и одежды, и от этого тоже становилось страшно. Мне отчаянно хотелось заявить о себе, задавать вопросы, искать ответы, формулировать проблемы и анализировать причины; и чтобы мне противоречили, и чтобы меня убеждали, удивляли, подстегивали и даже ссорились со мной.

Я слез на полпути, долго шел пешком и сел в итоге на автобус до вокзала; было тридцать пять градусов в тени, но лоб мне заливал холодный пот. В кармане у меня лежала записная книжка с адресом Мизии, и я вроде как помнил название города во Франции, где надо пересесть на другой поезд, идущий в самую глубину страны. Я купил билет не раздумывая, словно путник в пустыне, который жаждет лишь одного: воды-воды-воды!

5

По мере того как поезд удалялся от побережья, пейзаж терял свою живописную мягкость, становился суровым и диким; плавные гребни холмов сменялись скалами и огромными валунами, загораживавшими солнце, обрывались крутыми склонами, между которыми бурлили горные потоки, текли речушки. Я стоял в коридоре у открытого окна, дышал уже холодным воздухом и пытался вспомнить названия городков, которые видел в старом географическом атласе, на Менорке, и прикинуть расстояния между ними; я надеялся сойти с поезда до того, как исчезнет всякая растительность и все вокруг окончательно погрузится во мрак.

На крохотной станции в Нимо оказалось, что автобусов до Сен-Годмара, где жила Мизия, не будет до утра. Такси или другого транспорта тоже не было, так что я просто пошел пешком по дороге, которая должна была привести меня к Мизии, голосуя проезжавшим изредка машинам. Скоро я оказался в таких местах, где присутствие человека выдавал лишь асфальт, по которому я шел, а вокруг, насколько хватало глаз, были скалы, плотная земля, редкая трава и кусты, простор и головокружительные склоны; ветер — такой, что свистело в ушах и приходилось идти, сгибаясь в три погибели; я постоянно оборачивался назад и думал, не вернуться ли обратно в Нимо и переждать до завтра. Но мне очень хотелось увидеть Мизию — тем сильнее, чем отчетливее я понимал, в какую глушь ее занесло.

Наконец рядом остановился небольшой грузовичок, и старый крестьянин с красным лицом согласился меня подвезти. Я спросил его на своем ужасном французском, не слышал ли он случайно про семерых юношей и девушек, которые живут вместе в Сен-Годмаре, он сказал, что слышал, и несколько раз повторил какую-то фразу, видимо, пытаясь сострить, только я ничего не понял. Он показывал на мои спутанные волосы, свисавшие сосульками, махал ладонью у подбородка, как бы показывая козлиную бородку, и смеялся. От старика несло перегаром, потом и навозом, все лицо у него было изрезано морщинами от солнца, ветра и мороза, но — никакого сомнения — нелепыми дикарями казались ему мы, те ребята и я, он просто не мог удержаться и не показать этого. Я пытался спросить его жестами про детей, он кивал головой, говорил «Бе-е-е, бе-е-е» и показывал рожки, продолжая смеяться. Я тоже смеялся, но уже сомневался, встревоженный и продрогший, правильно ли поступил, бросившись вот так, ни с того ни с сего, искать Мизию.