Жизнь Джейн Остин - Клэр Томалин

Том Лефрой тоже был влюблен, хотя и не сделал предложения. Уже в преклонных летах, своему племяннику «он весьма многословно рассказал, что был влюблен в нее, хотя и уточнил, что это была мальчишеская любовь»[102]. Мальчишеская любовь, может быть, самая страстная любовь на свете, и подобное уточнение не только не гасит пламя памяти, но, напротив, заставляет его вспыхнуть еще ярче. Должно быть, имело место нечто большее, чем просто танцы и беседы с глазу на глаз, — возможно, поцелуи и уж во всяком случае волнение в крови, участившееся дыхание… Но каким бы он ни являлся почитателем Тома Джонса, когда дошло до дела, сам он не явил себя Джонсом, да и Джейн не очень-то походила на Софию Вестерн[103]. Они принадлежали вовсе не к тому классу и воспитывались не в тех традициях, чтобы принести семейное одобрение в жертву любви.

Лефроям, потомками французских протестантов-гугенотов, приходилось со всем усердием пробивать себе дорогу в жизни на новой родине. Отец Тома — армейский офицер, сам в свое время заключивший неблагоразумный брак, — после выхода в отставку проживал в Ирландии, имея на попечении немало голодных ртов. У Томаса, старшего из мальчиков, было пять сестер. Он полностью зависел от двоюродного дядюшки, который уже помог ему закончить колледж в Дублине, а теперь оплачивал его занятия юриспруденцией в Лондоне. Все свои надежды семья возлагала на Тома, и он не мог позволить себе рисковать будущим, связавшись с девушкой без средств.

Он знал это так же хорошо, как и его родственники, и в конце концов хэмпширские Лефрои просто отослали его восвояси — то ли чтобы защитить Джейн от его ухаживаний, то ли чтобы обезопасить Тома от ее надежд. Миссис Лефрой, с ее опытом, прекрасно понимала: для них и речи не может быть о браке. Ее сыновья (один из них Джордж, тот самый, что вместе с Томом навещал Джейн после бала) впоследствии рассказывали, как их мать отправила Тома паковать вещи, чтобы он «никому больше не причинил вреда», и что она винила племянника за то, «как плохо он поступал с Джейн». Сам собой напрашивается вывод, что Джейн принимала его ухаживания всерьез. И без сомнения, миссис Лефрой дала племяннику столь же разумный совет, что и миссис Гардинер — своей племяннице Лиззи Беннет, когда увидела, что та увлечена Уикхемом.

Том еще раз или два появлялся в Хэмпшире. Его предусмотрительно держали в стороне от Остинов. В декабре 1797 года, когда Джейн возвратилась домой после визита в Бат, Лефрои увезли «молодого племянника» на торжественный обед в семействе Шут. То, что Джейн хранила грустную память о своем друге и ее интерес к нему не ослабевал, отчетливо проявилось в письме Кассандре, написанном в ноябре 1798-го, почти через три года после их короткой любовной истории. Она описывает визит миссис Лефрой: та ни словом не обмолвилась о племяннике, «а я была слишком горда, чтобы задать хоть один вопрос, и, только когда отец поинтересовался, где же он сейчас, я узнала, что он вернулся в Лондон, а затем отправится в Ирландию и займется адвокатской практикой». «Вернулся в Лондон» — значит до этого снова посетил Хэмпшир и, видимо, был вновь мудро выпровожен обратно до того, как Джейн возвратилась из поездки в Кент. Главным героем этой короткой истории, примером отцовской чувствительности и заботы, безусловно, является мистер Остин, поинтересовавшийся тем, о чем его дочь так хотела и не могла спросить.

Так что с того рождественского визита в 1795 года Джейн никогда больше не видела Тома Лефроя, а с 1798 года он обосновался в Ирландии. В декабре того же года Джейн сообщила Кассандре, что «одна из семейства ирландских Лефроев собирается замуж», после чего уже никогда не упоминала ни о ком из них. Год спустя и сам мистер Томас Лефрой женился на богатой уэксфордской наследнице, сестре его приятеля по колледжу. Он стал отцом семерых детей, усердно трудился как адвокат, сочетая деловые успехи с необычайной набожностью. В течение одиннадцати лет он заседал в парламенте от партии тори, выступал против свобод для Римско-католической церкви в Ирландии и основал миссионерское общество для работы с традиционно католическими районами, а в 1852 году, после «Великого голода»[104], был назначен главным судьей Ирландии. Если бы Джейн Остин дожила до этого времени, ее не могла бы не позабавить такая ирония судьбы — утесненные в правах католики-ирландцы должны были полагаться на суд и справедливость того, чьи предки когда-то бежали из Франции от жесточайшего католического притеснения.

Знакомство с Томом Лефроем при всей его непродолжительности стало очень болезненным, но в то же время и поучительным опытом для Джейн. Отныне не только в туманных грезах и не только из романов и театральных пьес — всем существом своим она знала, каково это быть очарованной опасным незнакомцем, чувствовать сердечный трепет и надеяться, вздрагивать от прикосновения и отводить смущенный взгляд… и страстно желать того, чего у тебя никогда не будет и о чем лучше не упоминать. Ее творчество много приобрело от этого знания, которое, как темный подземный поток, струится под гладкой поверхностью комедии.

Творчество — вот к чему она обратилась теперь. В то лето, которое последовало за отъездом Тома, жизнь в Стивентоне сильно изменилась в связи с тем, что Остины решили больше не брать учеников. Обитателей в доме осталось пятеро: четверо взрослых и маленькая Анна, что облегчало жизнь не только мистеру Остину, которому теперь не надо было преподавать, но и окружавшим его женщинам. Насколько стало меньше дел, связанных с приготовлением пищи, со стиркой и уборкой! У Джейн появилось больше свободного времени и личного пространства, и это, несомненно, подтолкнуло ее к тому, чтобы больше и тщательнее работать. Результаты оказались впечатляющими. В октябре 1796 года она начала роман под названием «Первые впечатления», а через девять месяцев, к следующему лету, он был завершен. Не позднее ноября 1797 года она вернулась к роману «Элинор и Марианна» и решила, что эпистолярная форма не вполне отвечает ее целям. Переход к прямому повествованию требовал изменения всей структуры романа и основательной его переработки, чем она и занялась зимой и весной 1798 года. Назывался он теперь «Чувство и чувствительность». В конце 1798-го — начале 1799-го она завершила черновой вариант «Нортенгерского аббатства», который поначалу назвала «Сьюзен». Эти четыре года она работала над тремя из ее основных романов. А ей еще не исполнилось и двадцати четырех.

Сложилась традиция, по которой Джейн читала домочадцам свои работы вслух. Мы легко можем представить себе, как писательница, прежде чем спуститься к обеду в половине четвертого или после вечернего чая в половине седьмого, сидит наверху, в своей комнатке с голубыми обоями, и проверяет диалоги героев вначале на собственный слух, вымарывая то, что смущало или отзывалось фальшью (как делает человек, когда он собирается читать другим). Исправления она делала всегда очень аккуратно, хорошим почерком, который она выработала из бережливости, поскольку бумага была очень дорогой. Благодаря ли этим исправлениям или привычке сочинять целые фрагменты в уме, но ее герои почти всегда разговаривают как живые люди — не прописными истинами, а так, как если бы они действительно обменивались сведениями, постигая или опровергая взгляды и чувства других, обижая, обманывая кого-то, с кем-то флиртуя, — отражая ту жизнь, которую им подарила Джейн. Будь это миссис Джон Дэшвуд, которая завидует чайному сервизу своих безденежных золовок («Сервиз куда роскошнее здешнего! Чересчур роскошный, по моему мнению, для любого жилища, какое подойдет им теперь. Но ничего не поделаешь…»), или добрая миссис Дженнингс, безрезультатно предлагающая оливки, игру в карты и отменное констанцское вино в качестве панацеи для разбитого сердца Марианны. Мы не знаем, допускали ли Остины-слушатели критику и замечания; известно лишь, что отцу, матери и старшей сестре хватало остроумия оценить то, что писала Джейн, и они видели, что ее многообещающие юношеские наброски и скетчи расцветают во что-то действительно исключительное.