Фонарь на бизань-мачте - Марсель Лажесс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Солнце поднималось все выше, и начиналась жара.
— Не пора ли домой?
Она не ответила. Раскрутив на плече свой зонтик, Изабелла быстро пошла вперед. На первой тропинке, ведущей к «Гвоздичным деревьям», я с ней простился. Она улыбнулась, я сел на лошадь. Я пытался отвлечься от продолжавших царапать меня впечатлений. Я нанес Изабелле удар, и, хочешь не хочешь, она была вынуждена подчинить свою волю моей. Она мне этого не прощала, пока — не прощала.
Я приехал в «Гвоздичные деревья», насвистывая. Вызвав Неуловимого, я понятия не имел, что ему поручить. Ну да об этом пусть думает Рантанплан. Может быть, он найдет ему дело в саду. Мы собирались впервые сажать картофель и вчера как раз начали перепахивать землю.
Тотчас же по приезде я стал разбирать полученные за эти недели письма и отвечать на них. С последним судном из Франции пришло большое письмо от Жана Депрери. Он мне писал о делах конторы, о сен-назерских сплетнях, о престарелой славной хранительнице нашего каменного дома и в заключение спрашивал, сделал ли я окончательный выбор между заросшей пылью конторой и жизнью на свежем воздухе. Я ответил ему, что выбор сделан и что нет на свете человека, более щедро засыпанного дарами, чем я. И добавил, что он уже вправе считать себя преемником Керюбеков, нотариусов Сен-Назера.
Рантанплан, подавая мне завтрак, так и сиял. Из этого я сделал вывод, что Неуловимый уже здесь, в полуподвале. За десертом я попросил Рантанплана его привести. Я увидел молодого парня примерно двадцати лет, с открытым лицом и смышленым взглядом.
— Пошлешь его в сад, пусть займется картофелем, — сказал я. — Или ты для него наметил что-то другое?
— Может быть, мы еще используем его как посыльного?
— Договорились, — ответил я, — вот пусть с того и начнет, что доставит письмо в Маэбур — вон оно там, на бюро.
Было решено, что Неуловимый будет отныне жить в поселке «Гвоздичных деревьев». Когда Рантанплан вернулся в столовую, чтобы подать мне кофе, я попросил у него ключи от шкафов Франсуа.
После дневного отдыха я поднялся наверх. Комната Франсуа была совершенно такой же, какой он ее оставил. Кровать стояла застеленная, стеклянные двери были распахнуты на балкон, мебель сверкала. Ничто так не раздирало мне душу, как смотреть на эту комнату, думая, что ее хозяин вышел однажды отсюда, чтобы уже никогда не вернуться, и что это мне, человеку, в общем-то постороннему, предстоит развеять по ветру вещи, которые составляли часть его жизни. Прежде чем приступить к этой тяжкой работе, я постоял, опершись на перила балкона. Прожив целый год в его доме, среди его слуг, и после года приятельских отношений с соседями, которые были также его друзьями, я обнаружил, что ничего не узнал о своем двоюродном брате. Ни единой забавной истории, ни одного рассказа из тех, которые представляют вам человека таким, каков он на самом деле, со всеми его достоинствами и недостатками, с его мужеством и его слабостями. Кроме госпожи Букар-матери и Рантанплана, никто мне о нем ничего не поведал, добавив хотя бы одну деталь от себя. Господин Будар уважал его и говорил мне это. Но для девушек он словно бы и не существовал, да и сама Изабелла, у которой с ним были, насколько я мог понять, довольно хорошие отношения, никогда не произносила его имени. Сорок три года его жизни протекли в этих стенах. Он дотрагивался до этой мебели, спал на этой кровати, сидел у этого секретера, открывал этот шкаф, выбирал одежду. И вот все кончено.
Я перепробовал несколько ключей прежде, чем смог открыть шкаф. Вещи были аккуратно сложены на полках. Я стал раскладывать их по креслам. Все эти ткани казались мне еще теплыми. Тяжелая тоска охватила меня, и в который уж раз я возмутился несправедливостью выпавшего мне жребия. Что я сделал такого, почему оказался на этом месте, явившемся результатом долгих упорных трудов и лишений, тогда как законный наследник, грубо вырванный из жизни, из всех ее радостей, коих он был достоин, покоится там, за ручьем, с продырявленной грудью?
В ящиках в полном порядке лежали его галстуки, носовые платки, бумаги, не имеющие, на мой взгляд, никакой ценности. Оплаченный гостиничный счет, программка скачек 1830 года, проект купчей крепости на имение в 120 арпанов, название которого было опущено, короткие письма за подписью Б. с приказами патрулировать такой-то или такой-то участок округа, повестки от гражданского комиссара…
Я позвал Рантанплана и велел ему подготовить сверток с одеждой Франсуа. Он взглянул на меня своими добрыми, по-собачьи преданными глазами:
— Мне это очень горько, хозяин.
— Мне тоже, поверь, Рантанплан, — сказал я, — но не могу же я бесконечно откладывать это дело. Я попрошу госпожу Букар распределить эти вещи среди нуждающихся семей в Маэбуре.
Он стал укладывать их в один из моих чемоданов, за которым сходил на чердак, пока я просматривал содержимое ящиков секретера. Иные были пустыми, но в одном из них я нашел диковинные, искусно выделанные трубки, все — с прокопченной головкой. Другой был набит ракушками самой причудливой формы. В третьем лежали научные сочинения по астрономии. Страницы их пожелтели, и видно было, что в эти книги частенько заглядывали. Цветные вкладки надолго приковали к себе мое внимание. Большинство иллюстраций были заложены ленточкой, использованным конвертом или просто обрывком чистой бумаги. Листая вторую книгу, я обнаружил письмо или его черновик.
«Я больше не в силах противиться вам и себе. Когда я придерживаюсь одних только фактов, отбиваюсь от этого страха, этого подозрения, от неотступно преследующей меня мысли, все становится просто, легко…»
Рантанплан, заперев чемодан, спросил, отнести ли его госпоже Букар. Я ответил, что должен предупредить сначала старую даму и намерен сегодня вечером у нее побывать. Я вернулся к письму. Шаги Рантанплана мало-помалу затихли.
«Пусть пройдут месяцы, время сделает свое дело, и долгожданная минута настанет. Минута, когда эта потребность в вас, что возникла однажды ночью, развеется в прах. Не говорите, что вы не знали о моем присутствии рядом, во тьме. Я вам не поверю. Вы скользнули в аллею, спустились к
