Новый Мир ( № 1 2000) - Новый Мир

— …Меня все вы понимали, пока я пол-литра водки разливал на восемь стаканов.

Невский вечером, у автобусной остановки. Парень отчитывает девушку — в присутствии безмолвного друга.

13 марта.

Был март, март!

Снег сверкал везде — на крышах, на дорожках, на Неве. Каменный мост выгибался некруто, автобус, переваливаясь, въезжал на него.

Хлопала где-то внизу дверь, просачивался душный ресторанный запах, знакомый запах гостиничной тоски.

Вольные, кудрявые, голые деревья. Узорчат, затейлив был рисунок их голых ветвей, родственных кружевам литых решеток. Ничего в них не было от обкарнанности московских деревьев, отвратительно дачных летом и ничего не обещавших зимой.

По пути от Черной речки к каналу Грибоедова мост за мостом набирал силу, ширел и вытягивался, все круче выгибался, и наконец вылетала огромная дуга Кировского моста.

15 марта. Ленинградское метро.

Молодые слегка придурковатые отцы играют со своими разошедшимися детьми, и пожилые дамы смотрят на них тяжелым взглядом старых волчиц.

Дети хохочут, открывая свои остренькие зубки, перегибаются на пол — не так, как в твердых руках молодых матерей.

Голоса придурковатых отцов как голоса клоунов:

— А покажи, у тебя есть?.. Не-е-т, у тебя нет!..

Клоуны или вечно пьяные.

Ирина Николаевна и Лев Гумилев сидели у нее на кухне — два старых зубра, потрепанных-таки родной властью. Кровь в их жилах давно заместилась желчью. В комнате не слышно было слов, но доносились напоенные ядом модуляции их загрубелых от невзгод голосов. Голоса были родственны, они купались во взаимопонимании ненависти. Серный дымок, ей-богу, курился из-под кухонной двери.

— …И тут вдруг откуда-то берется необыкновенная нравственность, — пробился вдруг высокий голос Ирины Николаевны.

— Да-да, — послышалась радостная хрипотца, — нравственность!

В гостинице.

— В Ленинграде очень красивые здания. Старинные, конечно. А новые — это как везде, ничего особенного. Я особенно люблю Дворцовую площадь. Я историк по профессии, так у меня еще, знаете, связано с историческими событиями. С восстанием декабристов, например, как они тут стояли…

Из рассказов Веры Владимировны Зощенко:

— Кончили гимназию с золотой медалью Маруся Баранова (живет в этом же доме, всегда дружила со мной, сейчас лежит в параличе), сестры Чернышевские и Маруся Шалиско — в 1929 году преподавала в школе, была выслана за религию. Живет сейчас в Москве, пишет — «жила за Москвой, в Черкизове», а теперь пасынку дали в Москве — «ничего особенного, — как она пишет, — только Карл Иваныч теплый». Это мы так в гимназии говорили — пойдем к Карл Иванычу.

— Михаил говорил, что английская королева сказала о «Перед восходом солнца» — «это самое гениальное произведение эпохи».

— Когда Михаил за мной ухаживал, я ходила только в белом и черном. Мне казалось это очень тонным. В белой блузке и черной кофточке. «Шуршащая юбочка», как говорил Михаил.

16 марта. Таксист рассказывает о бурятах:

— Есть у них такой лошадь — виноходец. Он идет, как-то изгибается и не трясет — как в колыбели едешь. Так бурят как увидит виноходца — жить не может: продай!

…Они до 1936 года хлеба не ели. Ни овощей, ни хлеба — витаминов. До пятидесяти они еще ничего, а потом — рахитики. Их ноги не держат. Их в Забайкалье зовут — налим. Почему налим? Голова большая, а хвост узкий!

…по улице, по ее середине, по дорожке, едва протоптанной в снегу, где утонула скамейка, на которой любил сидеть Михаил Михайлович Зощенко — когда он не ходил уже далеко от дома. И вдруг впереди замаячила пара, вывернувшаяся откуда-то из ворот слева.

Да, в горле могло защипать от этой пары.

Она — в каком-то светленьком, почти белом, не по сезону легком, изумительно коротком пальтишке, и тонкие детские ноги в белых чулочках задвигались легко и забавно по снегу.

Его она держала под руку невесомым каким-то жестом, и не девичьим, а детским, как бы слегка уцепившись.

А он тоже был забавен и мил до чрезвычайности. Он все склонялся к ней, поворачивался, и тогда видно было что-то вроде бачков, пробивавшихся на его еще не юношеских даже щеках. Он улыбался, бережно и твердо держал руку так, чтобы она могла невесомо обвисать на ней.

Конец марта — начало апреля 1971. Подмосковье.

Весна между тем наплывала на окрестные земли.

Воздух стал ясным, сияющим, а вечерами — зеленоватым.

Ели стояли в смеркающемся воздухе необыкновенно недвижимо, стройно — как свечи, что давно и не нами замечено.

Что же еще? Всем известна эта щемящая желтизна стерни, вдруг выступившей из-под снега на огромных — все еще огромных — пахотных землях моей родины.

Что нового можно сказать о том сжимающем горло ритме, в котором сиреневая, дымчатая голизна путаницы стволов и ветвей вдали, по всему краю поля, на горизонте чередовалась с синеватой зеленью хвои? Сиреневое, темно-зеленое, желтизна, убывающий снег. Сиреневое, темно-зеленое, желтое, снег. И сознание того, что сейчас это повсюду, на бесконечных российских пространствах, и это знание как-то добавлялось к цвету, свету, к тихому воздуху апрельских сумерек.

Время начинаний — было написано в самом этом воздухе.

Плотный снег уже почти не подается под шагом.

Понаблюдайте за собой. Вы увидите, как улыбка, раздвигающая ваши губы при виде тихого и быстрого ручья, зеленеющего в марте на дне неглубокого снежного оврага, не лишена лицемерия.

Бормочет, журчит, все уже сказано. Беги же, ручей! Склоняйтесь ниже, голые стволы и не ожившие еще ветки!

3 апреля, Москва.

Это был хорошо мне известный, непременный для любого городского скопления в несколько десятков человек тип молодой женщины — черноволосой, коротко постриженной и без следов завивки, в берете, в красивых очках — летом дымчатых, зимой обнажавших свое медицинское назначение. У этих женщин внимательные серьезные глаза и большой рот, в котором навсегда заключено легкое подобие насмешливой улыбки.

Садитесь вечером в любой московский троллейбус — и очень скоро вы почувствуете на себе этот полный живого внимания взгляд, умный и иронический, так отличный от обычного взгляда русской городской бабы — вперившейся в тебя с тупым, бесчувственным вниманием.

Ранняя весна.

Начальница была вполне добрая баба, явно порядочная — в том смысле, что не только сама не пошла бы доносить, но и из последних сил ума старалась бы не подвести никого, если бы ее стали расспрашивать где надо.

Но многолетняя двойная жизнь и атрофировавшийся от нетренированности ум, отвычка от трезвого самоанализа, от логического отделения причин от следствий и т. д. привели к тому, что она в разговоре забывалась, и уже невозможно было понять, от имени какой своей половины она выступает.

И что есть силы расширив глаза, она кричала, прочитав заключение на предложенный Отделу рукописей архив:

— Что вы там развели про всякие ссылки? Кому это нужно? У нас за двадцать пять лет никто не писал такого заключения! Вы представляете, сколько людей будет это читать?

Да, подводил темперамент. Ведь здесь требовалась всего одна фраза: «Придется нам, пожалуй, убрать тут все указания на репрессии».

А она была в упоении. Близость опасных дорожек, на которые она, выученная, выдрессированная, не вступит, нет, шалишь! — ее возбуждала. Упоение мужеством ей было незнакомо. Она упивалась своей хитростью, политическим ясновидчеством.

Тяжело было слушать и Чайковского, если звуки его неслись из репродуктора, где канал был слишком прямой, прямо наставлен в ухо. В приемнике это ощущение слегка стушевывалось. Там был эфир, звуки проходили какое-то пространство, рассеивались, были обращены ко всем сразу. Не было, словом, этого ощущения рупора, просунутого в кухню из чьей-то рубки.

Репродуктор щелкнул, и звучный женский голос объявил: «Слушайте передачу „Трудовая вахта вологодских бумажников“». И сочный баритон зашлепал полными, наверно, и красными губами: «Ма-асковский поезд…»

Очередь сдавать бутылки. Сегодня берут и с этикетками, на другой день — не берут. Сегодня берут банки из-под импортных компотов, завтра — никак.

Стоят молодые женщины, интеллигентные мужчины.

У немой девушки не взяли несколько бутылок — и она немо зарыдала.

Усталые, берегущие свои нервы, брезгающие вступать в ссору с пьяным наши городские мужчины.

Наши женщины, остервенелые, истомленные жизнью с импотентами.

Страшный город Москва.

6 апреля. Смена сезонов — единственный род событий в жизни одиноких людей. С ними лично давно ничего не случается, но благодетельный полет земли вокруг солнца идет своим чередом — и вот зима убывает, появляются первые знаки весны. Как не принять с благодарностью это кем-то для них приготовленное и такое неоспоримое происшествие?!