О вере, неверии и сомнении - Митрополит Вениамин (Федченков)
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я решительно отказался молиться церковно за него и служить службы. Директор обещался жаловаться на меня высшему духовному начальству моему. Я не возражал. Так служб и не было. Парад провели.
После обеда приходит ко мне высокого роста офицер (кажется, подполковник), в шинели нараспашку, и задает вопрос:
– Почему вы не служили ни вчера, ни ныне по нашем атамане?
Я объясняю ему, что так учит наша Церковь – за самоубийц нельзя молиться – если только они не покончили с собой в ненормальном состоянии. И сослался ему на каноническое правило св. Тимофея, патриарха Александрийского. Он выслушал меня внимательно и говорит:
– Ну, благодарю вас!
– За что? – спрашиваю я его удивленно.
– Значит, Церковь строго смотрит на это?
– Как видите!
– А я ныне хотел застрелиться. Но ваше (мое) поведение остановило меня.
И он остался жив, – слава Богу.
Почему это так – понятно. Если человек знает, что есть другая жизнь, и если за наше поведение придется еще и давать ответ пред Господом, то невольно задумаешься пред таким решением.
А еще более важно, что тогда жизнь – даже со всеми ее скорбями и неудачами – получает смысл: над нами есть Промысел Отца нашего небесного. Это всякий из нас знает.
А если Бога нет для нас, нет и смысла жизни! – Но если бы кто-нибудь счел переживания Кириллова и других людей лишь литературным вымыслом Достоевского или недоумием самоубийц, то вот нам открытое признание о себе самом другого писателя – Толстого. В своей “Исповеди” он рассказывает о своих мучительных переживаниях, когда он попадал в полосу неверия. Там он описывает свои шатания. Когда, пишет он про себя, была у него вера, он чувствовал себя спокойным, удовлетворенным. Но стоило ему лишиться ее, как его охватывала мысль о самоубийстве и он думал покончить с своей жизнью, “только не знал: пулей или петлей?” И он сам говорит, что некоторое время носил в кармане веревочку, чтобы повеситься. (См.: Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона под словом: “Толстой”.)
Приведу, – правда, по памяти, но верно, – следующую заметку Горького о встрече с Толстым… Крым. Ялта. Толстой едет верхом. Догоняет Горького. Тот идет около стремени. Начинается разговор.
Горький: В Ялту приезжает Владимир Галактионович (Короленко).
Толстой: А он в Бога верует?
Горький: Не знаю.
Толстой: Главного-то и не знаете!
Горький молчит.
Толстой: Он верит, да только боится атеистов… И Андреев ваш тоже верует, но и он тоже боится атеистов… И Бог ему странен.
Дальше Толстой продолжает разговор о Боге, о душе, о вере, об уме и пр.
Кстати, хотя это лишь отчасти имеет отношение к данной теме о неверии и самоубийстве, – выпишу из той же заметки из записной книжки Горького.
Встречается Горький с грубым партийцем рабочим. Тот говорит:
– А ежели всмотришься-вглядишься, то иной раз думаешь: вот мы затеяли дело; и к чему оно клонит?
Рабочий при этом рассказал Горькому какую-то “невероятную похабщину” (это – подлинные слова Горького).
– Ведь, как ты ни говори, а умирать придется. А-а?!
Дальше в записках не написано: ответил ли ему Горький или нет – неизвестно.
Но, как видим, и у простого человека вопрос об ответственности связан со смертью…
А вопреки этим несчастным примерам, обычно и совершенно справедливо указывают на тот душевный мир, которым обладают люди верующие, знающие смысл своей жизни. Один из иностранных проповедников остроумно заметил:
– Сколько примеров знает история, как неверующие каялись, хоть перед смертью, в своем неверии. Но еще не было ни одного случая, чтобы верующий раскаивался за веру свою.
И особенно ярко это различие проявляется именно перед смертью, этим экзаменом жизни и всего мировоззрения человека. Мы все знаем, как спокойно относится к смерти верующий, простой крестьянин. Мне пришлось слышать от одного архиерея рассказ про своего отца – иерея. Позвали его напутствовать умирающего старца. Исповедал его батюшка, причастил. А потом, ввиду явного конца, стал успокаивать его – мирно встретить смерть. Немало старался отец духовный, убеждая чадо свое не бояться смерти. А когда он кончил, то умирающий совершенно спокойно сказал:
– Да я, батюшка, и не боюсь.
Растерялся от такого ответа наставник…
Прекрасную и мирную кончину описывает и Толстой – о своей няне в “Детстве” и “Отрочестве”. А между тем сам он, при спутанной вере своей, умирал крайне мучительно: ужасался, кричал, недоумевал! “А мужики-то, мужики как умирают!” – говорил он с завистью. И в своей “Исповеди” открыто признается в этом (пишу по памяти, но верно):
– Поскольку среди нас, людей богатых и аристократов, мирная смерть есть явление редкое; постольку она среди простых крестьян – явление обычное.
И действительно, всем известно, как умирает русский солдат и вообще православный человек.
Замечательна смерть раздавленного деревом приказчика – из “Записок охотника” Тургенева (“Смерть”), можно сказать, святая смерть. Или там же описывается неизлечимая болезнь и тихий конец Лукерьи (“Живые мощи”).
Известны, правда, случаи, что и безбожники умирали мужественно, – особенно из революционеров. Но полагаю, тут мы имеем дело больше с твердостью характера и с упорством материалиста, чем с ясным убеждением об осмысленности смерти. При этом таких борцов за общественные идеалы утешает сознание, что они работали на пользу другим и даже смертью своею продолжают служить человечеству: этот моральный смысл давал им силу.
Но при последовательном рассуждении и это утешение оказывается непрочным.
Мораль без религии не имеет основания. Если все кончается этой жизнью, если нет для меня и никаких нравственных обязательств и норм, кроме одного беспринципного желания – удовлетворять свои собственные случайные стремления и прихоти. Никакого “долга” пред другими, хотя бы пред родным отцом и матерью или перед детьми, нет. Есть лишь один звериный принцип: делаю, что хочу. Если Бога нет, то мне все возможно! Ведь тогда человек – “сам себе Бог”. Никакой морали, никакой общественной солидарности, никаких государственных законов не нужно признавать: “я” сам себе непогрешимый закон.
И человек, потерявший Бога, обычно становится на путь аморализма, нравственного безразличия. Образно, хоть и вульгарно, высказал эту идею капитан Лебядкин у Достоевского:
– Ежели Бога нет, то какой же я после этого и капитан?!
Конечно, это грубо сказано, но – логично: если никакой ответственности у неверующего нет, тогда нет нужды признавать и какой бы то ни было авторитет вообще… Кроме лишь страха террора перед временно имущими власть: тюрьмы, ссылки, смертной казни и пр…
Проф. СПб университета Петражицкий, автор сочинения “О мотивах человеческих поступков”, говорил, что основой всякого права, в конце концов, служит или наша совесть, или более сознательная норма – вера, т. е. оба источника религиозного происхождения. Без этого, – без Бога – нет и права, хотя бы самого минимального.
Это – только иными словами – в сущности подтверждает сентенцию капитана Лебядкина. И один из главных вождей русской революции. К., лично мне говорил, что он, как с. р., не может принять безбожия атеистов, потому что тогда, при отсутствии абсолютных оснований, нельзя утвердить самый основной принцип их партии: уважение к личности. Без Бога и бессмертия человек – вещь, вошь, раздавить которую не составляет никакого препятствия. Потому он сам “всегда был верующим: неверие же отвратно мне”.
Сознавая эту аморальную бессмыслицу неверия, руководители общества и считают необходимым, целесообразным, полезным “поддерживать” веру, как фундамент нравственных устоев мирной общественной жизни.
И что поучительно: иногда эти “вожди” сами остаются безбожниками (и теоретическими и практическими); но веру “поддерживают”. Иногда (и не часто ли?) равнодушные к религии капиталисты жертвуют на храмы, на священников, на богословские школы, через которые они надеются держать народ в Божьем страхе; а это выгодно и для их капиталистической деятельности.
Вера, таким образом, является для них одним из видов “бизнеса”, легче держать в повиновении религиозно-моральную толщу народа.
Какое издевательство над религией, над Богом!
Ал. Павел такой взгляд на благочестие называет резким словом – сумасшествием, поврежденностью ума.
– “Пустые споры между людьми поврежденного ума, чуждыми истины, которые думают, будто благочестие (вера) служит для прибытка” (1 Тим. 6, 5).
Это истинно. И это сумасшествие рано или поздно кончается крайне плохо и для самих таких мнимоверующих. Народ, массы мало-помалу начинают понимать ложь и лицемерие своих господ; и становятся сначала сами такими же безбожниками как и те; а потом, конечно, теряют веру и в моральные принципы. Конец же такого обмана – восстание. И это – совершенно справедливое возмездие: всякая ложь в конце концов разрушает и себя саму, и взрывает и себя саму, и взрывает с собой и общество.
