Океан. Выпуск второй - Владимир Алексеев

А в это время Серега в лазарете принял твердое решение.

— У тебя есть бумага и конверт? — спросил он у Андрея.

— Есть, а что?

— Дай.

Андрей полез в тумбочку.

— И авторучку, — сказал Серега.

Он сразу почувствовал себя лучше, когда решение было принято. Он почувствовал к себе уважение, даже некое чувство гордости у него появилось: мол, не слабый я, могу и так, бесстрашно, прямо. Одно дело слова, другое дело — написанное на бумаге. Это документ! Все в нем, как на духу, искренне, без попыток оправдаться. И главный ему судья в конечном счете только Карпович. Ему отдаст Серега письмо, если Карпович останется жив. И пусть старшина поступает, как ему угодно. Он, Серега, считает себя виноватым. Зазевался, когда был на руле, ворон считал и чуть не упал за борт, а старшина не дал, спас его и о себе не подумал.

Ну, а если Женя погиб, то письмо он отдаст в руки завлова или капитана, но не сейчас. Сейчас пусть письмо-документ лежит в тумбочке и ждет своего часа. А вот когда его упрекнут: «Ты живой, потому что тебя спас человек, который был лучше тебя», он ответит: «Да, мне стыдно быть живым. И я жалею, что не упал в море вместо Карповича. Лучше уж вдвоем… Но так получилось, и ничего уж не изменишь».

Серегино воображение работало вовсю и рисовало одну картину за другой. Вот он на берегу Камчатки, угрюмый, сосредоточенный, бредет по тайге, работает, спит где попало и вызывает всеобщее любопытство некоей тайной, которую носит в себе. Он бородат, у него усталые, жилистые, как у покойного старшины, руки. Малопослушными пальцами он пересчитывает деньги, которые только что получил, и делает, как обычно, перевод во Владивосток Анастасии Карпович. Она получает деньги каждый раз и не знает от кого. И никогда не будет знать.

И так он размечтался, что его лицо порозовело и на губах появилась улыбка, которая быстро исчезла, когда в палату вошла жена штурмана Базалевича, вооруженная шприцем и ампулами.

— Сережа, готовьтесь!

— А может, не надо? — попросил он жалобно.

— Главврач велел через каждые два часа. Или вы, моряк, боитесь уколов?

— Да что вы! — соврал Серега, оголил руку и закрыл глаза, чтобы не видеть острой иглы.

Шторм стал утихать к вечеру. Циклоны, сибирский и японский, объединив свои усилия, покинули Охотское море и Камчатку и умчались на Магадан. Магаданское радио передавало: «С юго-запада пришла в наши суровые края невиданная буря, но оленеводы к ней подготовились…»

А наутро тишина окутала Западное побережье Камчатки. Но море еще грозно вздыхало, гигантский накат продолжал качать суда краболовов. Поэтому с утра мотоботы в воду не смайнали. Смайнали в обед, и вновь пошли утлые суденышки на свои поля собирать улов. Однако многие недосчитались сетей. Шторм их изорвал, размотал, выкинул на берег. Многотерпеливые ловцы не плакались, не жалели, вирали лебедками остатки сетей и били краба, складывали улов в трюмы и отвозили на свои плавзаводы.

Женю Карповича, опутанного сетями, нашли японские рыбаки. Они вытащили тело старшины, и одна из японских кавасаки пошла с покойником к русской плавбазе.

Серега, когда все узнал, долго бился и рыдал на руках Кости и Васи, а потом ему сделали укол, он успокоился и тихо, незаметно заснул. Ему снились кошмары, снова шторм и Карпович, которому он почему-то целует руки и говорит ему: «Мне стыдно быть живым!» — «Почему?» — удивленно спросил старшина. «Так ведь это я должен был умереть». Карпович улыбнулся и покачал головой: «Нет, дружище, я был обязан тебя спасти, а ты теперь должен жить. Должен, должен, запомни это». Легко и ясно стало Сереге от добрых слов старшины, и он проснулся. В палате было темно, спали Олег и Андрей, в иллюминаторы заглядывала рыхлая камчатская луна. По левому борту проходили печальные люди, разговаривали между собой. И тут он узнал, что они возвращаются с гражданской панихиды, что тело Карповича, с которым все попрощались, лежит в красном уголке. Он узнал, что завтра смайнают двенадцатый резервный бот и Карповича навсегда увезут на камчатский берег в сопровождении врача и Насти. На берегу уже готов цинковый гроб, и в нем он совершит свое последнее плавание домой, на материк.

Серега потихоньку встал, накинул халат и вышел из палаты. В судовом лазарете два выхода: один, обычно открытый, — со стороны столовой, другой, запасной, — напротив, ведущий на палубу ко второму трюму. Он пошел к запасному выходу, как можно осторожнее открыл его, выскользнул из лазарета и поднялся по трапу на палубу. Палуба была пустынная, залитая мертвым, каким-то зеленоватым светом луны. Блестело море, внизу работал завод, лилась вода, и вместе с нею различные отбросы текли на радость бычкам и чайкам. Чайки кричали тоскливо, как бездомные кошки.

Серега шел на корму глухими местами, старался, чтобы его никто не увидел. Он хотел проститься со своим старшим другом, сказать ему всего несколько слов — с глазу на глаз.

На корме он чуть не столкнулся с беззаботной парочкой, стоявшей в тени около запасного винта. Девушка в объятиях парня самозабвенно лепетала:

— Митя, Митенька!

Сереге стало очень обидно, что в такую ночь, когда все должно застыть в горе и печали, потому что нет и никогда не будет Женьки Карповича, люди легкомысленно целуются, говорят слова любви. И с этой нестерпимой обидой он вошел в темный коридор, ведущий к дверям красного уголка. Тут возник у него страх, ноги стали малопослушными. Он вспомнил умершую бабушку и то, как он долгое время боялся входить в комнату, где она лежала мертвая. И подумал он о том, что никогда еще в своей жизни не видел умерших.

В красном уголке был полумрак, светила лишь одна лампочка около трибуны. Стол с гробом стоял в центре, около него кто-то был. Серега замер и вдруг услышал голос Насти:

— Кого я теперь буду ждать, кого ждать?

Серега медленно попятился и бегом устремился вверх по трапу. Лишь на палубе, около третьего трюма, он остановился и отдышался, попытался вспомнить то, что хотел сказать у гроба, но в голове метались лишь отдельные слова и обрывки фраз из глупейшего письма; ненужный хлам, расцвеченный эмоциями, в которых он уже не находил прежнего смысла и значительности.

И продолжал звучать в ушах вопрос Насти, от которого сострадание к ней стремительно росло и становилось невыносимым. Оно сжигало, раскаляло его, словно кусок металла в сильном огне. И Серега, дважды спасенный в один день, подумал и вдруг понял, как ничтожно пережитое им по сравнению с тем, что он теперь обязан и должен!

Да, это правда, несколько дней назад он был куском мягкого железа и попал в огонь, и в нем чуть не расплавился. Но, охлажденный большой мыслью, большой целью, приобрел, как закаленная сталь, твердость, без которой человек — ничто. Сергей усмехнулся, вспоминая себя в недавнем прошлом, и посмотрел на равнодушное море.

Потом пошел в лазарет и в темноте, не зажигая света, порвал письмо, а в конверт вложил новый листок, на котором размашисто написал:

«Ты прав, Женя. Я должен жить и обязан быть как ты и лучше!»

«Боцману на бак!» — раздалась команда из динамика, и она разбудила смертельно уставшего Серегу.

Он поднялся на койке, подумал: «На южное поле пришли. Скоро подъем», — и стал будить товарищей.

Начинался новый день путины.

Татьяна Ростовайте

АУШТРИНИС[12]

Кто на море родился, стал взрослым,Вскормлен морем и морем вспоен,Лишь увидит он парус иль весла, —Трепет в сердце почувствует он.

Кто соленою влагой и зноемПропитал свою жизнь, знаю — тотНе сробеет, когда ледяноюАуштринис волною качнет;

Лишь плотнее в брезент завернетсяИ баркас повернет на волну,Не гадая — домой ли вернетсяИль пойдет он сегодня ко дну.

Кто родился на море —У моряТот погоды не ждетИ готовС ауштринисом снова поспорить,Был бы только хороший улов.           Перевел с литовского Игорь Строганов

Леонид Климченко

ВСПЛЫТИЕ

Мне не сравнить ни с чем минуты эти,Они наградой нам за труд даны:Что может быть прекраснее на светеВ конце похода всплыть из глубины!

Чего так ждали, то свершится ныне,И будет нереальным, как во сне, —В открытый люк сладчайший воздух хлынет,И лодку закачает на волне.

Уже команда рубку обживает,О, как затяжка первая крепка!В посту центральном очередь живая,И слышен сверху запах табака.

Передвигая ватными ногами,По трапу лезешь, слыша сердца стук.И закрываешь вдруг глаза руками,Ошеломлен увиденным вокруг.

Слепит глаза осенний тусклый вечер,И ярче солнца блеклый след волны.Каких-то два часа до нашей встречи,И берега Рыбачьего видны.

Белее снега вал бурунный хода,Над рубкой чайки с хохотом снуют.И запахи густые соли, йодаОт рубки обсыхающей текут.

В хорал слагаясь, море, свет и звуки —Гимн дальнему походу твоему,Бескрайний мир протягивает рукиНам, сыновьям, вернувшимся к нему.

Игорь Строганов