Чёрный полдень (СИ) - Тихая Юля

Он не любил говорить о проклятии. Дома и верили в него, — трудно не верить, видя одинокую тётку Сати и зная всю вереницу имён, которые она поминает перед свечой, — и вместе с тем не верили: проклятие обозначало всё то плохое, что могло бы однажды случиться и что можно нечаянно накликать, если говорить о нём слишком часто.

И только папа отмахивался: нет никакого проклятия, и Олта обязательно встретит свою пару.

Потому что папа осмелился спросить — и получил свой ответ.

— Я вижу твою старшую дочь, — скрипуче сказала старуха, цепко держа его за ладонь, — я вижу её рядом с мужчиной, и они связаны узами сильнее самой смерти.

Потом она, говорил папа, рассмеялась. И смеялась каркающим, жутким смехом, пока не выплюнула на выбеленные доски сгусток чернильной маслянистой тьмы.

Никто толком не знает, откуда взялась оракул. О ней не знают наши сказки, хотя в сказках ей самое место: Тощий Кияк должен бы зайти к ней сразу после битвы с морочками и до того, как сплести из крапивы неразрывную рубаху, которую нельзя разрубить даже закалённым в Мёртвой реке клинком.

Тощий Кияк заходил к другим знающим. Для него в сказках была старуха-смерть с костяной иглой, и прозрачная дева, видящая будущее в кругах на воде, и женщина с лосиными рогами, умеющая гадать по внутренностям мёртвых птиц. А оракула в сказках не было.

Зато она была на самом деле.

Говорят, она пришла в Лес откуда-то с юга, рождённая едва ли не из морской пены, в которую упали кровь гиганта и слёзы Полуночи. Говорят, она почти вечна и бесконечно ездит по Кланам, отвратительная и уродливая, и говорит людям о том, что она видит в их будущем. Она нигде не останавливалась надолго и могла жить хоть в пещере у болота, хоть в столичном дворце, и где бы она ни была, к ней всегда тянулись вереницей вопрошающие.

Оракул всегда и всё видела верно. И хотя иногда, говорят, картины её видений было нелегко понять, в них всегда была единственно возможная правда.

На ближайшей трамвайной остановке плакат оказался сорван, — вместо него на щите для объявлений висела яркая листовка с рекламой какой-то транспортной фирмы. Пришлось пройти вдоль путей до следующей, и там плакат всё ещё висел.

По верху шёл красно-чёрный абстрактный узор: такой получится, если вырезать из картофеля квадратные и треугольные печати, а потом налепить ими несколько дюжин оттисков безо всякого порядка. Ниже узкие, жирно начертанные чёрные буквы:

ОРАКУЛ

знает ответы.

Принимает в Огице с Долгой Ночи и до первой весенней грозы, строго по записи.

Ниже был номер телефона, и я переписала его карандашом в блокнот, в котором обычно делала наброски придуманных платьев.

Мне казалось почему-то, что кто-то сверлит затылок взглядом. Я даже оглянулась пару десятков раз, то украдкой, то резко крутанувшись на месте, — но не заметила ничего подозрительного.

Щёлк, щёлк, — это монетки упали в приёмник городского телефона. Я сжала трубку в ладони и стиснула зубы. Набрала номер — пальцы отчего-то дрожали, — и несколько долгих секунд, пока в ушах звенел трескучий гудок, против воли надеялась, что никто не ответит.

— Алло, — раздалось в трубке.

Голос был мужской и молодой, чуть хриплый и ленивый.

— Здравствуйте, — запнувшись, сказала я. — Я звонила…оракулу? Шесть, два, восемь…

— Да, — перебил меня голос, всё такой же незаинтересованный. — Я веду запись. По какому вопросу?

Все заготовленные слова почему-то вылетели из головы, а новые всё никак не собирались. Хотя, если подумать, не должна же оракул сама отвечать на телефон? Может быть, она и пользоваться им не умеет.

— Я ищу друга, — наконец, сообразила я. — Он… потерялся.

— Блондин, брюнет? — лениво спросили из телефона.

— А… какая разница?

— Оракул всегда спрашивает при поиске пропавших. Блондин, брюнет? Рыжий?

— Б-блондин. Наверное. Вы знаете, я, если честно… толком не знаю.

Это было бы сложно объяснить, если бы безымянный юноша на том конце телефонного провода пожелал знать подробности, — но вместо вопросов в трубке раздался шелест бумаги, как будто кто-то очень быстро перелистывал какие-то записи.

— Вас зовут Олта, — так же невозмутимо сказал секретарь оракула, и по моей спине ледяной волной прокатились мурашки. — Оракул ожидает вас в субботу, двенадцатого марта, к одиннадцати часам утра. Запишите адрес.

Он диктовал очень быстро. Я прижала трубку ухом к плечу и писала на весу, отчего буквы кривились и скакали по листу.

— Записали? — лениво спросил голос.

— Да, минуту… да. А… сколько это стоит? Или она… сама скажет, на месте?

Папа упоминал, что за вопрос о моём проклятии оракул попросила освежёваную свиную тушу и — отдельно — четыре высушенных пятачка. Тогда она жила на мансарде хутора, утопающего среди грушевых садов, и парное мясо пришлось везти из соседнего города. Что оракул стала делать с ним и с пятачками, папа не знал.

— Принесите с собой мерную ленту, — секретарь говорил так, как будто все эти вещи его совершенно не удивляли, — и что там вам ещё надо.

— Надо? Для чего надо?..

— Чтобы снять мерки. Она скажет сама, что требуется сшить.

— Да, — я с трудом собрала разбегающиеся мысли, — хорошо, да, я… принесу. А…

— Приходите в субботу, — перебил меня юноша, а потом его голос вдруг изменился, и в нём появился неожиданный энтузиазм: — Скажите, Олта. Вы любите театр?

Я так растерялась, что даже не сообразила, что ответить.

— Конечно же, вы любите театр! Все любят хороший театр, не так ли? Я представляю городскую билетную службу и счастлив пригласить вас на лучшие спектакли этого сезона! В театре на Садовой балетная труппа столичной оперы даёт «Некею», и билеты в партер начинаются от…

— Это оракул? Оракул сказала? Что она видит меня… в театре… на этой Никии?

— Нет, — с ощутимым сожалением признался юноша. — Для оракула я веду запись, а ещё представляю городскую билетную службу. И я счастлив пригласить…

Здесь трубка пискнула, и звонок оборвался — закончилось отмеренное моими монетами время.

Я медленно повесила трубку. Перечитала записанный в блокноте адрес и обвела пожирнее пару самых непонятных букв. В телефонную будку не пробивался ветер, и погода в Огице стояла по-весеннему ясная, а по дорогам сплошным потоком нёсся стаявший снег вперемешку с грязью, — но мне всё равно было так холодно, что я обхватила себя руками.

Она ждала меня. Оракул — ждала меня. У этого секретаря-билетёра-как-его-там были от оракула какие-то инструкции, и в нём было написано моё имя. Там было написано, что я буду искать человека, не зная точно цвета его волос, и что я могу сшить для неё…

Мерная лента! Она попросила меня принести мерную ленту.

Телефон пах металлом, краской, немного ржавчиной и десятком чужих рук. А ещё — чем-то неуловимо кладбищенским, жутким, как крошечная могила для младенца, смолянистым и тёмным.

Я никогда не слышала, чтобы оракула обвиняли в запретной магии. Говорили даже, что к ней ездят просить совета и Волчьи Советники, и видные чины Комиссии, и самые именитые из колдунов, — и что она никому не отказывает. И всё равно у слов безразличного юноши, ведущего запись к оракулу, был запах. И этот запах был ужасно похож на тот, что жёг мой нос, пока ритуал Юты обесцвечивал реальность вокруг.

xxxix.

Весна била по ушам капелью, оглушала и путала, лилась по асфальту грязными ручьями, протянула между фонарями праздничные гирлянды. Даже трамвай звенел как-то по-новому, веселее и ярче, а солнце казалось диском из раскалённого металла, скользящим по глянцевой эмали неба.

Я взяла с собой мерную ленту, несколько тесёмок, несессер с портновскими принадлежностями и два отреза ткани: тяжёлый габардин с узором филь-а-филь и нежно-розовый газ, а ещё зачем-то моточек накрахмаленного кружева, россыпь разномастных пуговиц и вшивную молнию.