Муравечество - Кауфман Чарли

— Да.

— Что и требовалось доказать.

— Не уверен, что понимаю, что сейчас произошло, — говорю я.

— Думаю, нам лучше прекратить наши сеансы. Прямо сейчас.

— Но прошло только десять минут.

— У вас осталось еще сорок, можете оставаться, но я не буду с вами разговаривать. Думать за вас — не моя работа. И чтобы вы стали воук — тоже не моя работа. Пробудиться вы должны сами.

— Погодите-ка, но ведь это и есть ваша работа, нет? Это буквально и есть ваша работа.

— Работа не воук, в лес не убежит, — говорит она.

Оставшиеся сорок минут я решаю посидеть в тишине. Психотерапия — это не для меня, но я не дам доктору Малгодаун победить.

Глава 23

Я блуждаю по улицам Нью-Йорка, едва узнавая город, который много лет называл домом. Этот когда-то живой, беспорядочный, разбитый, больной, грязный, творческий мегаполис, наполненный мечтателями и мошенниками, сумасшедшими и шлюхами, теперь превратился в парк для туристов, в недоступную, жадную Мекку для богатеев и провинциалов. Неизбывная театральность города испорчена до неузнаваемости, теперь это раздувшийся зловонный труп, одетый в блестки, годный лишь на то, чтобы загребать деньги. Давайте станцуем для деревенщины из Канзаса. Давайте притворимся, что душа еще существует. Давайте притворимся, что мы не мертвецы, развлекающие мертвецов.

Теперь всё вокруг — деньги. Они — единственное, что мы понимаем. Жители центральных штатов подсчитывают кассовые сборы за выходные. Когда я был молод, фильм, пьеса, книга или — Господи, можно ли быть настолько молодым? — картина могли изменить мир. Буквально. Изменить чертов мир. Но не теперь. Теперь мы втираем очки и несем пургу. Актеры надевают трико и делают вид, что летают, чтобы развлечь умственно отсталые массы. Если нам предлагают артхаусный фильм, то он поставляется в комплекте с каким-нибудь «трезвым» натурализмом и двадцатипятилетним режиссером-мажором, или, возможно, это какой-нибудь сюрреалистичный бред, порожденный инфантильной фантазией Чарли Кауфмана…

В меня врезается курьер на велосипеде, и я отлетаю на лавку фалафеля, курьер обзывает меня мудаком и едет дальше. Я встаю, отряхиваюсь.

…или того парня, который снял фильм с Джейком Джиллибрандом об ой-боюсь-страшном человеке в костюме кролика.

О, куда же сегодня подевались все Инго? Где Инго, когда он так остро нужен, чтобы спасти нас от самих себя? Инго, который предвидел будущее, понимал каким-то чутьем, что фальшь проникнет в нашу жизнь и мало-помалу, шаг за шагом, незаметно вытеснит все настоящее. Что фальшь придет уничтожить нас. Он знал, что наш мир эволюционирует и в конце концов бизнес, правительство и оппортунисты присвоят починку человеческих эмоций — эту жизненно важную функцию искусства, — чтобы держать в узде, ограничивать и порочить человеческий дух. И теперь я своей небрежностью и, возможно, своими амбициями уничтожил последнюю великую надежду цивилизации — невиданную работу того, кто находился одновременно и внутри, и за пределами той пародии, которую мы все сегодня называем популярной культурой, того, кто — благодаря своим тяготам, отчужденности и, может быть, расе — смог показать нам нас извне нас: де Токвиль нашего коллективного бессознательного. То, о чем писал Юнг, давно освоили корпорации. Да, мы все сегодня видим один и тот же сон, но это потому, что все мы смотрим «Анатомию страсти». Бога ради, мы все живем в «Шондаленде». Теперь нам снятся «Тайд» и «Бьюик». Мы мечтаем стать Брэдом Питтом или Анджелиной Джоли. Шрам из «Короля льва» — вот наше тайное «я», и вместо того, чтобы изо всех сил пытаться включить хотя бы эту бледную анимационную тьму в наше существо, мы пытаемся ее искоренить, потому что «Дисней» научил, что Шрам — это зло и его нужно уничтожить. Но в этой пустоши, где мы блуждаем, где постоянно испытывается наша вера, где манна небесная кажется абсурдом, где норма существования — это вечная борьба за статус, где для большинства единственная надежда обрести славу — это объявить себя жертвой, я не теряю надежды. Если бы мы только могли сказать «нет» — нет играм, в которые нас насильно втянули, нет устремлениям, которые нам велели иметь, нет мечтам, которые нам велели мечтать, — тогда, быть может, мы смогли бы найти друг друга в простоте и правде, пока не поздно!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Уже поздно.

Сейчас каждая секунда моей жизни — ошибка. Каждая секунда — перерождение в кошмар. Каждая секунда — сама по себе, отдельный мир, отдельная жизнь, и что будет дальше — скрыто, а что было до — исчезло. Прямо сейчас в моем теле новая болячка, или на стене в гостиной новая трещина, или эту комнату нужно покрасить, или у меня нет идей, или я слишком мало знаю, чтобы создать хоть что-то ценное. Где-то в мире голод, или миллион жертв этнической чистки, или вышедший из-под контроля пожар в горах, или мой грызущий, разъедающий гнев, или глупые жадные люди, или смертельно больной ребенок, или нога бездомного раздувается от гангрены, как черный воздушный шар. «Куда ушло мое время?» — спрашиваю я. Вот о чем я гадаю посреди этого кошмара. Куда ушло всё мое время? И мне еще более стыдно за то, что я так одержим своими мелкими проблемами. Своей психотической депрессией.

И тут, как по команде, я начинаю слышать голоса.

Приглушенные и далекие, они говорят о «Слэмми». Говорят мне, как там вкусно. Умоляют отправиться туда поесть. Боюсь, что схожу с ума. Мне стало страшно выходить из квартиры. Одна за другой перегорают лампочки, но я не покупаю новые, просто меняю их местами так, чтобы рабочая лампочка всегда висела над кроватью, где я теперь и провожу все свое время, как Пруст. Когда перегорает последняя, перемещаюсь на заднее крыльцо, которое упирается в многоквартирный дом. Свет из соседского окна — единственный достаточно яркий источник, чтобы можно было читать. Голос «Слэмми» становится громче:

«Как что-то может состоять на сто процентов из говядины и в то же время на сто процентов из любви? „Слэмми“. Посчитайте сами».

Я встревожен. Творится что-то ужасное, какая-то душевная болезнь или нервное расстройство. Голос женский. Разве голос в голове может быть другого пола? Надо бы позвонить другу-шизофренику Минди Милкману. Он должен знать. Возможно, этот голос считает себя мужским, хотя мне кажется женским. Не мне решать, какого пола голоса у меня в голове. Мне надо сесть и послушать для разнообразия.

«Когда вы обедаете в „Слэмми“, то счастливая не еда, а вы сами».

Полагаю, это лукавая отсылка к рекламе «Хэппи-мил» в «Макдоналдсе». Хотя не уверен.

В дверь стучит Сид Филдс, домовладелец, требует оплату. Но у меня ее нет. Притворяюсь, что меня нет дома, но эта уловка не будет спасать меня вечно.

Соседнее здание так близко, что я мог бы, если бы было желание, кулаком разбить окно живущей там женщины. Частенько думаю, что стоит, хотя и не могу понять, откуда во мне это желание. Вместо этого подглядываю в ее квартиру прямо с крыльца. Я не специально; просто окно слишком близко, а хозяйка иногда ходит почти без одежды. Я понимаю, что недопустимо тайком (или даже не тайком) поглядывать за женщиной, и не занимаюсь этим на постоянной основе, но иногда это случается просто по причине малого расстояния.

«„Слэмми“. На одной волне с Нью-Йорком».

Эту фразу женский голос произносит снова и снова, с разным тоном и ударениями. Сложно сконцентрироваться на чем-то другом. Я беспокоюсь за свой рассудок.

«Мы надкусываем Большое Яблоко. Придите и надкусите нас. „Слэмми“. Мы здесь, чтобы вы были сыты.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Мы надкусываем Большое Яблоко. Придите и надкусите нас. „Слэмми“. Мы здесь, чтобы вы были сыты.

Мы надкусываем Большое Яблоко. Придите и надкусите нас. „Слэмми“. Мы здесь, чтобы вы были сыты.

Мы надкусываем…»

Внезапно голос — слава богу! — замолкает. Снова могу вздохнуть спокойно. Затем соседка появляется у окна и выглядывает, и я ныряю за кресло и тайком наблюдаю за ней. На ней только футболка и трусики. На футболке рисунок — антропоморфный молоток. Он кажется таким знакомым, этот улыбчивый молоток. Почему? Почему он…