Том 9. Преображение России - Сергей Сергеев-Ценский

Однако разве имели в России полное представление о том, как готовилась к войне Германия?

Там это было возведено в культ, там упивались военной муштрой, там на императора, который считался конституционным монархом, о котором прусские бюргеры пели: «Unser Konig absolut, wenn er unsern Willen tut» («Наш король самодержавен, если он творит нашу волю!») — смотрели, как на верховного вождя.

Даже основатель Германской империи Бисмарк не отваживался мыслить как-нибудь иначе.

С такими взглядами на роль императоров вообще и германских, в частности, Бисмарк очень долгие годы стоял у кормила власти в стране, с которой предстояло вести жесточайшую борьбу расхлябанной распутинской России; правитель же этой огромной страны, России, озабочен был только тем, чтобы сберечь династию, совершенно чуждую русскому народу и по крови и по духу.

Но кто знает, может быть, именно это сознание своей чужести России и заставило царя и царицу широко открыть двери Зимнего дворца перед несомненным чистопородным русским хлыстом, уроженцем села Покровского, Тобольской губернии, и назвать его своим «Другом» (с большой буквы!).

В Берлине зорко поглядывали в сторону Петербурга и Парижа, приглядываясь, впрочем, и очень пристально, также и к Лондону и даже к Токио.

Еще года за четыре до сараевского события Вильгельм вызвал на откровенный разговор Николая, когда тот был его гостем, когда они вместе охотились на оленей в одном из заповедников Восточной Пруссии.

— Я изумлен, дорогой Ника, — говорил Вильгельм, — твоей политикой в отношении японцев. Так недавно, кажется, они причинили тебе очень много неприятностей, и вот теперь у России с Японией едва ли не дружба!.. Но ведь Япония — это Азия, а не Европа! С кем же ты хочешь быть: с Азией против Европы или с Европой против Азии? Ответь мне на мой прямой вопрос: с белой ты расой против желтой или с желтой против белой?

— Раз вопрос тобою, Вилли, поставлен так прямо, — сказал Ника, улыбаясь, — то и ответ на него может быть только прямой. Разумеется, я — с Европой и против Азии. Двух мнений об этом быть не может.

— Я другого ответа и не ждал, конечно, — продолжал Вильгельм. — Но объясни же мне, пожалуйста, почему ты сосредоточил свои войска не на Дальнем Востоке, а против моей с Россией границы?

Николай предпочел вместо ответа промолчать и только неопределенно пожать плечом, дескать: «Ты отлично и сам знаешь, почему так делается, и я даже не в состоянии понять, как у тебя хватает неделикатности поднимать подобные вопросы вслух и с глазу на глаз!.. Разве не довольно для тебя того, что делают в твою пользу бесчисленные твои агенты всюду в России: и во дворце, и в министерствах, и на военных заводах?»

И теперь от него не утаили осведомленные люди, что его кузен и друг уже любуется новой картой Германии, к которой должны были, по всем его расчетам, перейти и русская Польша, и Прибалтика, и Украина.

Но как долго ни обдумывалась общеевропейская война в кабинетах министров обеих коалиций держав — России, Франции и Англии, — с одной стороны, и Германии, Австро-Венгрии и Италии, — с другой, — все-таки решиться начать эту войну было не так просто, хотя удобнейший предлог для этого — сараевское убийство — и был уже налицо.

Глава четвертая

Дела житейские

Постоянство привычек — немаловажная вещь; это одна из основ жизни.

Издавна повелось в доме Невредимова, что он прикреплялся к бакалейной лавке купца второй гильдии Табунова, тоже постоянного в своих привычках и часто говорившего: «Нам ведь не дом домить, лишь бы душу кормить!» или: «Нам рупь на рупь нагонять не надо, нам абы б копеечку на копеечку зашибить!..»

«Зашиб» за долгую деятельность здесь Табунов порядочно и дом построил вместительный; кроме бакалейной лавки, у него на базаре был еще и мучной лабаз. Неожиданно для всех появился даже и пчельник, хотя и небольшой, при доме: это было вызвано тем, что через улицу устроили склад сахарного песку и рафинада. Табунов подмигивал своим домашним и говорил:

— Пчелку учить не надо, где ей взятку брать: она умная, сама найдет.

Действительно, нашла и каким-то образом проникла внутрь склада.

Когда испортился в лавке целый бочонок сельдей и старший приказчик Табунова — Полезнов нанял уже дрогаля, чтобы отвезти бочонок на свалку, как возмутился этим рачительный хозяин, как раскричался!

— Добро чтобы зря черт те куда везть да еще платить дрогалю за это? — накинулся он на Полезнова. — Эх-х, умен, а уж, почитай, тридцать лет в приказчиках ходишь! Гони дрогаля в шею!

Дрогаля прогнал, а испорченную селедку сам за один день рассовал покупателям по две, по три штуки, — совершенно бесплатно, — знай доброту нашу!.. А когда опустел бочонок, торжествующе поучал своего давнего помощника:

— Видал, как оно вышло? Кто захочет съесть — скушает на здоровье, а кому гребостно — дух нехороший, — в свою помойную яму выкинет; однако же из лавки вон, и никакого дрогаля не потребовалось, — понял? Вроде как в премию давал, какие постоянные покупатели: и им от меня польза, и мне от них меньше убытку.

Косоват на один глаз был Табунов, но других изъянов никаких за собою не замечал и часто хвастал:

— Я мужик сер, да ум-то у меня не волк съел!

А сер он был действительно как изнутри, так и снаружи: борода серая, картуз серый, зимою ходил в серой поддевке, не на меху, на вате: зимы здесь были мягкие.

В лавке любил коротать время за шашками. Неизменно из года в год выписывал газету «Свет», стоившую четыре рубля в год, причем шутливо называл ее «Тьмою»; читал ее усердно, поэтому знал все, что творилось в обширном мире, не говоря о России. Как всякий, кому удалась жизнь, в суждениях своих был категоричен и не любил, когда с ним кто-либо спорил.

Но такие примерные люди действуют на подобных им заразительно, поэтому Полезнов — человек уже лет пятидесяти, но очень крепко сбитый, в русой бороде и голове пока еще без седин — был тоже себе на уме, и Табунов знал о нем, что он, поздно женившийся на такой, которая почти вдвое была его моложе, свирепо копит деньгу, чтобы от него отколоться и завести свое дело, причем не бакалейное, а мучное: меньше хлопот.

Насчет того, что он тридцать лет был приказчиком, Табунов несколько перехватил: приказчиком Полезнов сделался после того, как отбыл солдатскую службу в пехотном полку, а женился в сорок пять лет, когда уж не могли больше взять его даже в ополчение.

Когда он говорил своему хозяину: «Я, Максим Андреич, несмотря что не особо грамотный, а все-таки правильную линию жизни имею», — Табунов соглашался: «Против этого ничего тебе не говорю: ты — аккуратист».

Так они действовали долгие годы рядом, в общем больше довольные друг другом, чем недовольные, а главное, очень хорошо понимавшие один другого и одинаково толково умевшие разбираться во всем, что касалось сахара, чая, сыра, мыла, свечей, керосина, перца, лаврового листа, риса, ветчины, колбасы, копченой кефали и прочего, чем была наполнена бакалейная лавка на Пушкинской улице и что было необходимо, как воздух, всем в окружности.

Сознавать, что ты необходим для многих, может быть, для целой тысячи человек, — это ли не гордое сознание? И хозяин и старший приказчик знали себе цену.

Это придавало им самим вес и тогда, когда рассуждали они о разных разностях, случавшихся в мире. Оба степенные, — Табунов лет на двенадцать был старше Полезнова, — они рассуждали довольно спокойно на темы высшей политики, заражаясь этим спокойствием от старого отставного генерала Комарова, редактора-издателя газеты «Свет».

Спокойствие не покинуло их и тогда, когда узнали они об убийстве эрцгерцога в Сараеве. У Табунова появилось даже вольномыслие: вместо «эрцгерцог» он начал говорить «эрц-герц-перц» раздельно и выразительно и сербов, Принципа и Габриновича, не осуждал.

Догадки о том, что вдруг из-за этого может разыграться война, доходили и до него, конечно, но он энергично отмахивался от них руками:

— Из-за какого-то эрц-перца война, — что вы-с! Теперь не прежнее время.

Полезнов, как бывший унтер, считавший себя особенно сведущим в вопросах войны и мира, даже позволял себе усмехаться свысока, когда слышал что-нибудь о возможных военных действиях, и говорил, крутя головой:

— Сами не знают, что болтают! Разве из-за одного человека, — ну, пускай из-за двух, если жену его тоже считать, — войну начинать можно?.. Войну начинать — это же очень много соображения надо иметь… Как-нибудь войну весть, шаля-валя, — мы уж по японцу знаем, — теперь неприятель не дозволит, а чтобы как следует — это ума много надо иметь, и денег опять же много, и людей много, и лошадей на войне много должно погибнуть. И войско корми зря, может, год, может, два, а то и побольше… Своим чередом людей, лошадей дома от дела оторвешь, значит, дело должно погибать, — что поля, что торговля, — все!.. Тут тебе мобилизация, тут реквизация, ну да-а! Вся чисто жизнь наша должна тогда колесом под гору скакать!