Том 9. Преображение России - Сергей Сергеев-Ценский

— За границей это было, — глуховатым голосом ответил Лепетов, по-прежнему глядя спокойно и не меняя выражения лица. — Я был за границей, как турист, там и встретились.

— Мне не интересно, где именно и как вы там встретились, — желчно сказал Сыромолотов, хотя Лепетов и не выказывал желания говорить об этом. — Может быть, вы — тоже художник, как и мой сын?

— Нет, я не художник, так же как и не борец…

— В таком случае, — ваше место в жизни? — уже смягчаясь, спросил Сыромолотов, и Лепетов ответил расстановисто:

— По образованию — юрист, по профессии — коммерсант.

— Вот ка-ак! — теперь уже несколько удивленно протянул художник. — Купец?

— Ком-мер-сант, — подчеркнул Лепетов, и Сыромолотов, как будто поняв какую-то разницу между этими двумя словами — русским и иностранным, — спросил:

— Какое же у вас дело? Кажется, так это называется: дело?

— Дело хлебное, — сказал Лепетов.

— В этом не сомневаюсь, — слегка усмехнулся художник. — Я только хотел уточнить…

— Точнее сказать и нельзя, — весело по тону перебил его коммерсант: — хлебное.

— Только не в смысле торговли хлебом здесь, а в смысле отправки его за границу, — вмешался в разговор Людвиг.

— Так-ак, так! Ну вот, теперь все ясно, — совершенно уже беззлобно отнесся к этому Сыромолотов. — Это солидно, да, это почтенно… и кого же это вы кормите русским хлебом? Итальянцев? Греков?

— Имею дело только с немецкими фирмами, — по-прежнему спокойно и подчеркнуто ответил Лепетов.

— С немецкими? А-а! — И Сыромолотов вспомнил, что, войдя, Лепетов не здоровался со старым Куном, — виделись, значит, уже в этот день, может быть досыта наговорились уже о хлебе урожая этого года, которому куда же еще и идти морем, как не в Германию через Дарданеллы и Гибралтар. — Дело, так сказать, хлебное в квадрате… Но позвольте, позвольте! Вот здесь же я слышал несколько дней назад, что может начаться война, — и как же тогда ваша коммерция?

— Война? — пренебрежительно протянул Лепетов. — Начать войну между великими державами не так-то легко, как многие полагают. Это ведь не восемнадцатый век, даже не девятнадцатый, а двадцатый. Теперь начать войну большого масштаба — это равносильно самоубийству для всей европейской цивилизации. Армии должны быть многомиллионные, разрушения многомиллиардные, а какой же выигрыш для победителей? Кто будет за битые горшки платить и чем? Никому никакого расчета. Если даже стихийно как-нибудь начнется война, то через пять-шесть недель прекратится.

— Вот как вы читаете книгу судеб! — удивился Сыромолотов. — Пять-шесть недель, если даже начнется? — И подмигнул своей «натуре»: — Видите, как?

«Натура» слабо улыбнулась и снисходительно махнула пальцами руки, лежащей, как ей и полагалось лежать, на одном из колен, а Людвиг Кун заметил:

— Илья Галактионович имеет на этот счет свои соображения.

— Соображения? — живо подхватил Сыромолотов. — Это гораздо важнее, конечно, чем «взгляды». Какие же именно? — обратился он к Лепетову, не переставая работать над холстом.

— Их можно выразить в трех словах, — важно ответил Лепетов. — Это интересы международной торговли.

Каждое из этих трех слов он тщательно оттенил, но художник сказал на это с недоумением:

— Торговля — да, конечно, жизненный нерв, однако, кроме торговли, есть еще и промышленность… Выходит, что если война, то против международной торговли поднимается международная промышленность, почему и начинается кавардак со стихиями.

— Промышленность работает для торговли, — захотел разъяснить ему Лепетов.

— Но во время войны начинает работать для уничтожения всех и всего, между прочим и торговли, как же так? — старался уяснить для себя вопрос художник.

— Только не для уничтожения торговли, а для расширения ее в послевоенное время, — поправил его коммерсант. — А если война интересам международной торговли начнет наносить очень крупный ущерб, то она и прекратится сама собою.

— И вы полагаете, что она должна будет прекратиться через несколько… месяцев? — немедленно переиначил слова коммерсанта художник.

— Недель, а не месяцев, — поправил его коммерсант. — Несколько месяцев, например пять-шесть, — это слишком долго для европейской войны между великими державами.

— Гм, скажите, пожалуйста, как я отстал от времени здесь, в глуши! — как бы про себя, отозвался на это художник, но тут же добавил: — Как же все-таки так вдруг может остановиться машина войны, когда ее раскачали? У меня не хватает воображения, чтобы это представить… Я однажды хотел растащить двух собак, которые друг в друга вцепились, и целую садовую лейку воды на них вылил, и бить их принимался этой лейкой, и минут десять ничего с ними поделать не мог: мертвая хватка у обеих, — вот как бывает с собаками, с двумя только собаками, — а ведь вы сами говорите, что если воина, то миллионы людей воевать будут. Да ведь для них воды целой Волги не хватит, чтобы их разнять потом!

Лепетов слегка улыбнулся, как старший младшему, и сказал на это:

— И начинаются войны и кончаются войны в кабинетах у дипломатов, и никакой волжской воды для этого не понадобится.

— Очень хорошо, что не понадобится, но в таком случае объясните же мне, как это за несколько недель несколько миллионов человек на одной стороне смогут истребить несколько миллионов людей другой стороны? — заметивши беглую улыбку Лепетова и слегка вздернутый ею, спросил художник.

— А какая же надобность будет истребить непременно все силы одной стороны? — в свою очередь спросил коммерсант. — Для мировой торговли был бы от этого только непоправимый вред. Покажут только, кто насколько силен в средствах нападения, в средствах защиты, про-де-мон-стри-руют, так сказать, свою тяжелую промышленность, а потом и договорятся за спиной у войск.

— Э-э, вы что-то очень расчетливы не по годам, очень расчетливы! — с заметным раздражением принял это художник. — Это только нам, старикам, впору, а? — обратился он к Карлу Куну, на что тот сочувственно потряс головой.

После этого настало неловкое молчание, которое Лепетов прервал вопросом:

— А что, где сейчас Иван Алексеевич?

— Не знаю-с. Совершенно этого не знаю-с. Гораздо меньше это мне известно, чем всех интересующий вопрос о войне, — ответил Сыромолотов.

— Но ведь он, кажется, довольно давно уже отсюда куда-то уехал, — продолжал Лепетов. — А куда же именно?

— Не знаю-с… В это я не вникал. Он уже теперь человек самостоятельный, и жизнь у него своя. А переписываться друг с другом — этой милой привычки мы с ним никогда и прежде не имели и сейчас не имеем.

С минуту еще после того просидели Людвиг Кун и Илья Лепетов молча, потом, чувствуя большую неловкость, поднялся первым Людвиг, встал и Лепетов.

— Ну, Алексей Фомич, мы уж вам больше мешать не будем, и у нас есть свое дело, так что будьте здоровы, и прошу извинить, — сказал Людвиг, подойдя к художнику проститься.

Простился и Лепетов, теперь уж и со старым Куном, видимо совсем уходя из дому, и весьма непосредственно сказал художник своей «натуре» спустя минуту после его ухода:

— Да, вот поди же, какие спокойные люди на свете рядом с нами живут! Посмотришь на такого, пожалуй и сам если не в войну, так хотя бы в драку полезешь!

Он думал, что Кун если и отзовется на это, то каким-нибудь неопределенным междометием, однако тот неожиданно зло пробормотал:

— Делает такой вид, что очень спокойный! Э-э, schlechter Mensch![8]

При этом Кун презрительно сморщился и начал кашлять.

Этот кашель не помешал художнику: главное — лицо и руки — он уже вылепил на холсте. Портрет он решил закончить в этот, третий по счету, сеанс и сидел долго, пока не сказал:

— Все. Больше я ничего не могу прибавить.

Он не прибавлял и тогда, когда говорил Людвигу, что очень занят своею новой картиной: это была та самая картина, эскиз которой он набросал несколько дней назад, после того как ушла от него Надя.

Он не сказал бы только, почему именно затолпились вдруг люди в его мозгу и властно потребовали от него, чтобы он воплотил их на полотне большого размера. Было ли это следствием прочитанных им телеграмм из Сараева, или разговоров о возможной войне, или вызвала в нем эти толпы одна только Надя Невредимова своими несколькими словами, своею убежденностью в чем-то, туманном еще, конечно, и для нее самой, но картина стояла перед его глазами неотбойно, и он принялся за нее со всею страстью, на которую был способен, несмотря на годы.

Годы, правда, не сокрушили пока еще в нем ничего, чем он отличался и в молодости как художник. Напротив, с годами он научился яростнее и гораздо успешнее, чем тогда, защищать свое рабочее время от всяких на него покушений.